И все же ее повели на допрос.
У нее упорно допытывались, не знает ли она чего о партизанах, и одно это доказывало беспомощность оккупантов, так и не ощутивших себя хозяевами захваченных земель.
Прикинувшись, как обычно, до ребячества бестолковой, Таня вновь достала свой аусвайс и сказала:
— Не-е, у нас в военной столовой партизанам обедов не отпускают. Не положено.
Фашисты постарались обставить вопросы устрашающе. Возможно, они исходили из убеждения, что у любого местного жителя хоть что-то да удастся вырвать. Таню продержали ночь в холодной камере, били шомполами и плетками, но она упрямо твердила одно и то же, становилась все бестолковее.
Оставалось поверить, что глупенькая девчонка ни о чем не думает, кроме куска хлеба. Избитую Таню отпустили.
С трудом добралась она до Бобров. Несколько дней отлеживалась, металась в бреду, в ужасе пыталась преградить дорогу убийцам. Из отдельных горячечных фраз товарищи поняли: это она пытается защитить Емельяна Кошевого. Забыв о собственных страданиях, рвется спасти его от страшной казни…
А когда Таня поднялась с постели и, осунувшаяся, похудевшая, с огромными — они стали казаться темнее — глазами, впервые вышла за порог, она услышала, что идти в Минск ей уже не придется. Обратной дороги не было: фашистские войска вторглись в партизанский край.
Грозная опасность нависла над партизанами. Их бригады начали отступать на северо-восток, в район озера Палик. Вместе с партизанскими частями ушла из Бобров группа Андрея — он сам, Таня, Юркович и Добрагост.
Обосновались в лесу, поблизости от озера. Людей было много, продуктов недоставало. Начался голод. И изнурительная, без передышки, пальба. Днем фашисты обстреливали партизан с воздуха, ночью — из минометов.
Попытка прорвать блокаду большой партизанской колонной оказалась безуспешной.
Сведения о тех последних днях и минутах ложатся на бумагу отрывистыми телеграфными строчками.
Ночь на 15 июня. Штурмовая группа партизан готовится принять бой на опушке леса. Это северная часть села Маковья. Остальные бойцы, штабы с радистами расположились неподалеку. И где-то среди них — Таня. Это ее последние часы, последние минуты. Постараемся же восстановить последовательно событие за событием.
…Все понимали, что предстоит тяжелый бой, из которого лишь немногие выйдут живыми. Но страшнее смерти представлялся партизанам плен.
Таня пожала руку Андрею, проверила свой пистолет.
Фашисты открыли огонь. Взмыли в воздух и повисли в небе ракеты, осветив пространство между лесом и деревней. От деревни ползли на партизан черные фигурки фашистских солдат. По команде «вперед!» партизаны бросились навстречу.
В фантастичном зеленовато-голубом свете медленно таявших ракет отчетливо обозначались живые черные мишени: одна, другая, третья… Таня не разучилась метко стрелять, но это была ее последняя победа.
Силы партизан таяли. Когда враг пустил в ход шестиствольные минометы, в числе поднявшихся в атаку партизан Тани уже не было…
Погибла разведчица, почти два года проработавшая в тылу врага. Погибла за три недели до полного освобождения Белоруссии, через три месяца после того, как ей исполнилось двадцать лет…
В этом бою погиб и Андрей.
СЛЕДЫ ОСТАЮТСЯ
Третьего декабря 1942 года в один из почтовых ящиков Москвы неведомая рука опустила письмо — простой солдатский треугольник, без конверта и марки. Вскоре почтальон доставил его в один из московских переулков, который называется Выставочным.
На листке в клеточку, вырванном из ученической тетради, стояла дата: «17 августа 1942 г.». Затем слово «августа» зачеркнули, а сверху торопливым почерком вывели: «октября».
Сколько радости внесла в дом эта неожиданная весточка! Как дошла она, минуя полевую почту, через которую проходили обычно письма с фронта? Близкие могли лишь догадываться. Неведомыми путями пересекшее линию фронта, написанное на земле оккупированной Белоруссии, достигло Москвы Танино письмо.
Зачеркнутая первая дата заставляла думать, что Таня пыталась послать весточку о себе еще в августе, после благополучного приземления в тылу врага. Но разве такое письмо опустишь в почтовый ящик? Вот, видно, и пришлось ждать подходящего случая. И только в декабре Танины близкие вглядывались в знакомый, неуловимо изменившийся почерк. В неровном начертании букв, в самой торопливости этой, в размашистости последнего росчерка угадывалось нечто новое и в Танином характере.
Таня писала:
«Дорогие мои Шурочка, папа и Спартачок! Имею возможность сообщить вам о себе, хотя сомневаюсь, что получите мое письмо. Я жива и здорова. Знаю, что победа будет скоро и мы скоро увидимся. Я среди своих и делаю все возможное, чтоб скорее быть с вами.
Живите, работайте, ведь победа будет за нами, враг будет разбит. Привет тете Лене, Степе и всем нашим ребятам. Настроение замечательное. Но за наши страдания эти сволочи ответят, чтоб вечно помнили.
Целую крепко вас, всех вас любящая дочь Таня».
Кто скажет теперь, была ли Таня убеждена, что письмо беспрепятственно перемахнет линию фронта и достигнет Москвы? Должно быть, нет: ни звука о том, где она. «Среди своих…» — это было главное. Лишь бы узнали родные, что она жива, здорова, делает все возможное в стремлении своем приблизить желанный день встречи.
Больше вестей в Москву не доходило…
Танины близкие сберегли ее фотографии разных лет, школьный дневник. Несколько снимков, сделанных ранней весной сорок первого года, хранит одна из школьных подруг Тани. Об этих снимках, привезенных мною в Будапешт Таниному отцу Иштвану Бауэру, мы нашли запись в Танином дневнике:
«Готовились к экзаменам. Учились почти что все время с Галей вместе. Сдали химию на „отлично“, пошли сниматься. Отсюда так много этих карточек. Это было первое прощание с десятым классом».
Страница за страницей перечитывали мы с Таниным отцом девичий ее дневник. Еще несколько строк — четкие, круглые буквы:
«Вот школа позади! Мы свободны… 17 июня был выпускной вечер… На вечере все были такие веселые, чистенькие. Девочки — прямо загляденье, все в новых платьях, большинство в шелковых. Вот можно было любоваться молодежью.
Я свое синее новое платье гладила полтора часа, чтоб без единой складочки пойти в нем.
…Когда мы все сели за стол и получили аттестаты, каждый учитель получил по букету цветов. Надежда Андреевна пожелала нам счастливой жизни, хороших успехов в дальнейших занятиях. Это было очень трогательно. Она ничего больше не сказала, но этим было сказано многое. Это казалось таким простым и задушевным…»
После выпускного вечера прошли всего только четыре мирных дня. На пятые сутки началась война. Теперь мы знаем о дальнейших событиях Таниной жизни: университет, завод, армия…
…В рядах партизанского подразделения московских комсомольцев была москвичка Нина Молий. Ныне она, ветеран минувшей войны, стала членом правления Общества советско-венгерской дружбы.
Нина Васильевна Молий одной из первых узнала о просьбе Иштвана Бауэра отыскать следы его погибшей на войне дочери, первая принялась за поиски.
В архиве она отыскала документ:
«ПКО. Войсковая часть № 9903.
4 мая 1942 г. № 144
С П Р А В К А
Дана Т. Бауэр в том, что она действительно добровольно зачислена в ряды РККА для исполнения боевых заданий командования».
Документ этот — свидетельство высокого патриотизма девушки подписали полковник Жемчужин и комиссар Одинцов.
Нет больше среди нас Тани Бауэр, но не затерялись ее следы на земле. Не только фотографии, письма или странички дневника сберегли те, кому была она дорога: люди бережно донесли до нас воспоминания о Тане, произнесенные ею когда-то слова, эпизоды из ее жизни.
В тот день, когда Таня побывала дома, в Москве, перед вылетом в Белоруссию, Иштван Бауэр был в отъезде, не было и тети Ирены, заменившей Тане рано потерянную мать. Провожала Таню ее родственница — Александра Александровна Замятина, нежно любимая ею Шурочка.
И сегодня помнит Замятина, как шли они пешком по московским улицам и Таня с проникновенной нежностью разглядывала запыленную июльскую зелень сквера, окна домов, крест-накрест заклеенные бумажными полосами, чтоб не брызнули осколки стекол от воздушной волны, если, на беду, прорвется фашистский самолет, швыряя бомбы на головы москвичей. У подъезда стояли ящики с песком — забрасывать зажигательные бомбы.
Таня шла медленно, как бы вбирая в память каждую подробность, связанную с родным городом. А сама говорила, чутко угадывая тревожные мысли своей спутницы:
— Ты, Шурочка, не грусти. Конечно, я иду на трудное дело, сама понимаешь. Но ведь я, знаешь, удачливая. Вот посмотришь, вернусь…
