Костя засмеялся и ушел.
— С мотоциклом, брат, все дела можно обтяпать, — скрипел над ухом Иван. — Тут коснул, там коснул. И не обязательно в своем колхозе. В чужом даже лучше.
А Егору Харитоновичу вдруг до того сделалось тоскливо и горько, что рука сама собой полезла за подкладку фуражки и вытащила из тайника во множество раз свернутую десятку. Эта давнишняя заначка береглась на какой-нибудь особенный случай, и теперь Басаров решил пустить ее в дело. Увидев деньги, Иван зашелся долгим мелким смехом. Хватаясь за живот, он корчился от радости, понимая, что заначка достается не для показа, а на пропой. Скородумов, кстати сказать, был великий охотник хлебнуть на дармовщину.
— Ну, закатился! — сказал Басаров в меру строго, в меру снисходительно, как и полагается хозяину денег. — Смотри, пуп развяжется… Я счас в магазин слетаю, а ты покуда потрудись.
— Есть! — скрежетнул Иван, подкинув ладонь к фуражке, и снова зашелся радостным смехом, будто стали быстро-быстро открывать и закрывать несмазанную дверь.
Слетал Егор Харитонович скоро. Дорогой еще завернул домой и спрятал бутылку водки в репейниках возле бани. Самому пригодится, решил он, а Ивану, как доброй свинье, сколь не дай — все вылакает. На машинный двор он возвращался в приподнятом настроении, ощущая в карманах приятную тяжесть бутылок красного — «бормотухи», которое делается неизвестно из чего, но обладает изрядной крепостью. Как-то разом отступили все заботы-печали, сделалось легко и приятно.
— Ох, сама са-адик я садила, сама бу-уду поливать! — орал Басаров во все горло, пытаясь пересилить рев мотоциклетного мотора.
Иван, ясное дело, не работал, а лежал в тени комбайна. Под хорошее настроение скоренько опростали первую бутылку, расчали другую. Закурив, повели разговор. Вернее, говорил один Егор Харитонович, а Иван только потряхивал носом и косил глаз на вино.
— Вот скажи мне, Иван… Между протчим, бутылка пускай себе стоит, не пялься на нее, зрение попортишь. Лучше скажи мне: ты когда-нибудь радовался? Я не про то говорю, когда спер какую-нибудь колхозную собственность или стакан водки на ширмака дернул. Я про то, чтоб по правде радоваться.
— Сколь хочешь! — беззаботно ответил Скородумов, прощая Егору разные намеки на воровство.
— Вре-ешь! — протянул Басаров. — Не было у тебя такого и не будет, между протчим. Не тот ты человек, Иван, не из того матерьяла тебя состряпали… А на меня накатывается, — разоткровенничался он. — Вот вроде все, конец, жизни никакой нет, а оно как вывернулось, как блеснуло! Рассказал бы, да слов не хватает. Тогда бы, может, и понял кто, зачем Егор летает. Скажи, Иван, зачем Егор летает?
— За деньгами, — быстро ответил Скородумов.
— За такие слова имею полное право счас же морду тебе начистить. Потому что не так, не одни рубли человека по земле гонят, хоть у меня их пятеро архаровцев, их одеть, обуть, накормить. Я всякого народу повидал, между протчим, и понял: кто за денежкой пошел, тот считай пропал. Засосет, живьем сожрет, а косточки выплюнет.
— Оно конешно, — моментом соглашается Скородумов. — Ты лучше наливал бы, Егор. Кого нам ждать?
— Допивай один, — великодушно разрешил Егор Харитонович. — Я на работе сильно пьяным никогда не был и не буду. Закон.
— Это ты совершенно правильно говоришь! — обрадовался Иван и быстро, пока Басаров не передумал, выплеснул в большой рот стакан вина. — Хорошо пошла! Жалко мало.
— Потерпи, — успокоил его Басаров.
Он подобрал ключи и пошел к сенокосилке.
Остальное вино они допили под вечер, после работы.
На жаре оно быстро сделало свое. Захмелел Егор Харитонович, пошел колобродить по деревне, орать песни, потрясать кулаками и грозить кому-то. Хорохорился он до тех пор, пока Клавдия, возвращаясь с дойки домой, не перехватила его. С пьяным Егором у нее разговор короткий: разок по загривку, разок коленом под зад и повела поющего соколика домой.
— Шатун проклятый! — ругалась Клавдия. — Людям работа, а ён глотку заливать! Пропасти на вас оглоедов нету!
А Егору Харитоновичу теперь все нипочем, заладил одно: сама садик я садила… После пустил слезу и жаловался Клавдии, что нету никакого простора его душе…
Утром он поднялся в обычное время, на заре. Вспоминая вчерашнее, больше всего удивился тому, что схлестнулся на выпивку с Иваном, нелюбимым всей деревней. Свинья грязи найдет, — объяснил Егор Харитонович себе это странное обстоятельство.
По привычке он покурил на крыльце, давясь горьким дымом. Ладно хоть, успокоил он себя, что удержался днем, косилку сделал как надо, ни один контролер не придерется.
На сеновале, где спит Пашка, мелодично зазвенел будильник, и сын тут же проворно скатился по лесенке.
— Куда такую рань? — спросил Егор Харитонович. — Выходной же.
— На субботник… Ну и хорош ты вчера был! С какой такой радости натренькался?
— Не твоего ума дело! — как можно строже осадил Басаров сына. — На субботнике без тебя обойдутся. Баню нынче подладить надо, хватит в чужих мыться.
— Какая баня? — изумился Пашка. — Дня больше не будет, да?
— Поговори у меня! Вот сыму ремень, — пригрозил Егор Харитонович.
Пашка как-то странно посмотрел на отца. Дескать, что ты городишь, про какой ремень говоришь? Или не видишь, не заметил, как я стал взрослым человеком?
Нет, Егор Харитонович заметил это. Чем больше взрослеет сын, тем сильнее проявляется в нем характер Клавдии. Отчего так получается, отчего такая Клавдия? — иной раз спросит себя Егор Харитонович, но не старается докопаться до истины. Иначе пришлось бы сразу признать свою вину. Ведь Клавдия тянет почти непосильный воз: ей и семью обиходить, и колхозную работу не упускать. А он, Егор, до нынешнего лета считай и не жил дома. Но дальше признания самого факта Басаров не идет, поскольку в нем, как, впрочем, и у многих других деревенских мужиков, сильна некая вера в свою мужскую исключительность.
— Чего выбурился? — отвлекает от размышлений Пашка.
— Так просто, — спохватывается Егор Харитонович. — Уж и глянуть на них нельзя!
— Смотри, мне что, — Пашка пожал плечами и пошел умываться — голенастый, тонкошеий, с русыми кудрями.
На разговор из дома вышла Клавдия.
— Чё разорались? — сердито спросила она.
— Да вот с баней пристал, — объяснил Пашка. — Тут субботник, а ему баню ремонтировать приспичило.
— Вино жрать так один справляется, а тут помощников надо, — Клавдия сразу приняла сторону сына. — Чё смеяться-то над парнем.
— Ну и хрен с вами! Я могу, между протчим, и без бани жить, — Егор Харитонович решительно поднялся и пошел со двора. Но тут он вспомнил о спрятанной в репейнике бутылке. Сразу оживился, заулыбался. — Егор и в одиночку любую баню разберет-соберет, — объявил он. — Счас мы покажем высший класс работы!
— Давно бы так, — успокоилась Клавдия.
К бане, стоящей на краю огорода, Егор Харитонович крался мелкими перебежками, пригибаясь и оглядываясь. Из травы испуганно шарахнулись куры, а их предводитель взлетел на плетень, старательно и громко закукарекал.
— Покричи у меня! — пригрозил ему Басаров. — Вот возьму топор, мигом голову оттяпаю.
Петух не поверил угрозе, захлопал крыльями и заорал еще громче.
— Чтоб ты подавился, дурак! — сказал ему Басаров и рассмеялся, наконец сообразив, что прятаться незачем, он же баню идет ремонтировать, на законных основаниях. Егор Харитонович сразу распрямился и повернул назад.
— Клань! — закричал он в открытую дверь малухи. — Каменку перебирать или так сойдет?
— Сам смотри, — ответила Клавдия. — Я тут блины затеяла. Садись.
— Это старухи беззубые до блинов охотницы, а мужику блин не в пользу. Мужику хлеба с солью да луковицу — вот и вся еда.
Пока Клавдия снимала с плиты шипящую сковородку, Басаров проворно сунул в карман горбушку, опрокинул туда же солонку. Для маскировки все же ухватил дымящийся горячий блин, свернул трубкой и нехотя пожевал.
— Плохой из меня нынче едок, — признался он.
— Пей больше, — сразу начала Клавдия. — Ни стыда, ни совести у человека.
— Но-но! Не болтай лишнего, — строго заметил Егор Харитонович и погрозил кривым пальцем. — Тоже нашла пьяницу! С девятого мая, между протчим, не нюхал. Все бы так пили.
— Ничё, живой остался.
— Одно названье, что живой… Ладно, пошел я.
В бане прохладно и уютно. В маленькое оконце бьет ровный и яркий солнечный свет, внутри этого гладкого косо упертого в пол столба мельтешат пылинки. Егор Харитонович высыпал в сорванный дорогой лопушок соль, разломил горбушку, рядом пристроил пучок зеленых луковых перьев. Чем не закуска! Сполоснув в кадке банный ковшик, он пошел за бутылкой.
А из-за бани Клавдия легким шажком.
— Егорушка! — ласково и насмешливо позвал она. — Ты чё там потерял, Егорушка?
