– О, простите, – раскаялся Кадоган. – Честно, это всего лишь привычка. Но было бы еще более невежливо, если бы я разговаривал с вами, как с ребенком.
Салли все еще обдумывала недостоверность притязаний Кадогана на то, чтобы быть поэтом. Ее смущала его хотя и мрачная, но заурядная внешность.
– Вы должны были бы выглядеть по-другому, – сказала она.
– Почему? – спросил Кадоган. Он закурил сигарету и протянул еще одну ей. – Поэтам вовсе не обязательно выглядеть как-то особенно. Вордсворт был похож на упрямую лошадь с твердыми убеждениями; Честертон был вылитый Фальстаф; Уитмен был лохматым силачом, похожим на золотоискателя. Правда заключается в том, что никакого поэтического типа не существует. Чосер был правительственным чиновником; Сидни – солдатом, Вийон – вором, Марвелл – членом Парламента; Бёрнс – деревенским парнем; Хаусмен – университетским преподавателем. Вы можете быть кем угодно – и все-таки поэтом. Вы можете быть чванливым, как Вордсворт, или скромным, как Харди, богатым, как Байрон, или бедным, как Фрэнсис Томпсон, религиозным, как Купер, или язычником, как Кэрью. Не важно, во что вы верите; Шелли верил во все безумные идеи, какие только бывают на белом свете, Китс не верил ни во что, кроме святости сердечных чувств. И я готов поклясться, Салли, что вы могли бы проходить мимо Шекспира каждое утро по дороге на работу в течение двадцати лет, не заметив его… Боже мой, это превращается в лекцию.
– Однако у поэтов должно быть хоть что-то общее!
– Конечно! Они пишут стихи.
– Ну тогда это должно делать их похожими друг на друга хотя бы отчасти.
– Должно? – Кадоган выдохнул облако дыма и смотрел, как оно проплывало, призрачное и прозрачное, сквозь бледный прямоугольник двери. – Если собрать всех поэтов в прихожей перед вратами рая, возникнет масса светских неловкостей в общении. Марлоу не станет разговаривать с Доусоном, а Эмилия Бронте убежит при приближении Чосера… – Он усмехнулся, но продолжал серьезно: – Думаю, что единственная черта, общая для всех поэтов, – это своего рода творческая щедрость души по отношению к своим собратьям, но даже в этом мы не можем быть слишком уверены в случае с такими поэтами, как Бодлер и Поуп, и неприятными невротиками вроде Суинберна. Нет, никакого «поэтического типа» не существует. И не без причины.
– Но почему?
Кадоган тихо простонал:
– Очень мило с вашей стороны быть такой вежливой, но я хорошо знаю, когда становлюсь скучным.
Салли ущипнула его.
– Осел, – сказала она, – мне интересно. Скажите мне, почему поэту необязательно быть нестриженым субъектом?
– Потому что, – ответил Кадоган, неловко пытаясь измерить длину собственных волос левой рукой, – поэзия не является порождением личности. Я имею в виду, что она существует независимо от вашего ума, ваших привычек, ваших чувств и всего того, что составляет вашу личность. Поэтическое чувство безлично: греки были правы, когда называли его вдохновением. Таким образом, то, что лично вам нравится, не стоит ломаного гроша: важно только, хороший ли вы радиоприемник для поэтических волн. Поэзия – посещение свыше, она появляется и уходит по собственной сладостной воле.
– Ну и на что же она похожа?
– Собственно говоря, я не могу как следует объяснить это, потому что сам не вполне понимаю и надеюсь, что никогда не пойму. Но это уж точно не имеет ничего общего с «О, какие хорошенькие розочки» или «О, как мне грустно сегодня». Если бы это было так, сейчас в Англии было бы сорок миллионов поэтов. Это странное, пассивное чувство. Некоторые говорят, что это так, как если бы вы что-то заметили в первый раз, но, мне кажется, это скорее как если бы оно само заметило вас в первый раз. У вас такое чувство, будто роза или что бы там ни было светит на вас. И всегда после первого импульса приходит фраза, описывающая этот предмет. Как только это произошло, вы выходите из этого состояния, ваша личность мгновенно возвращается к вам, и вы пишете «Кентерберийские рассказы» или «Короля Лира» в зависимости от того, что вам ближе по складу. Это уж зависит от вас.
– И часто это происходит?
В темноте было заметно, как Кадоган пожал плечами.
– Каждый день. Каждый год. И каждый раз, когда это случается, думаешь: не последний ли… А тем временем, само собой, ты становишься скучнее, приближаясь к среднему возрасту.
Дождь равномерно стучал по крыше беседки.
– Я думаю, что вам бы не повредило жениться, – после некоторого молчания произнесла Салли. – Вы ведь не женаты, да?
– Нет. Но какой странный диагноз. С какой стати я должен жениться?
– Вам нужен кто-то, кто заботился бы о вас и подбадривал, когда у вас плохо на душе.
– Может быть, вы правы, – ответил Кадоган, – хотя я в этом сомневаюсь. Я только раз в жизни был влюблен, и это было давным-давно.
– А кто она? Нет, – быстро поправила себя Салли, – я не должна была проявлять такое любопытство. Наверное, вы не хотите говорить об этом.
– На самом деле я ничуть не прочь об этом рассказать, – повеселев, ответил Кадоган. – Все уже закончилось, и к этому нет возврата. Ее звали Филлис Хьюм, и она была актрисой, темноволосая, с большими глазами и великолепной фигурой. Но нам пришлось бы провести вместе чертову уйму времени, если бы поженились, а мы оба были адски эгоистичны и могли выносить друг друга только в минимальных дозах. Стоило нам пробыть вместе хотя бы неделю, и наша жизнь превращалась в борьбу Иакова с ангелом.
– Беда в том, – сказала Салли, – что вы плоховато знаете женщин.
– Да, вы правы, – согласился Кадоган. – Но так как я не собираюсь жениться, это меня не особенно волнует. А вот вам…
– Э-э…
– Теперь многие захотят жениться на вас.
– Спасибо за комплимент, но к чему вы…
– К тому, Салли Карстайрс, что вы очень богаты.
Она насторожилась:
– Вы имеете в виду, что я все же получу деньги?
– А почему бы нет?
– Но я совсем так не думаю. Ведь мисс Тарди предъявила свои права, и деньги принадлежат ей.
– Не знаю, – возразил Кадоган. – В отсутствие родственников мисс Тарди, которые могли бы оспорить ваше право – а миссис Уитли сказала, что таковых вообще не имеется, – я склонен думать, что деньги достанутся вам. Впрочем, познаний в юриспруденции у меня маловато.
– Ох, – воскликнула ошеломленная Салли, – мне придется быть осторожной.
– Не стоит быть слишком осторожной.
– Что вы имеете в виду?
Кадоган бросил сигарету на пол и затоптал ее.
– В одной немецкой повести говорится об очень богатой и очень красивой молодой женщине, которая была окружена поклонниками. Но каждый раз, когда она было решалась выйти за одного из них, ее внезапно пугала мысль, что тот добивается ее руки только из-за денег, и страх был так силен, что заставлял ее разрывать помолвку. И вот однажды, путешествуя по Италии, она встретила молодого купца, и они влюбились друг в друга. Но даже настоящая любовь не смогла избавить ее от прежнего наваждения, и она решила испытать его. Она сказала, что у нее есть жених в Германии, что все ее деньги растрачены и что ее жениху нужны десять тысяч гульденов для восстановления бизнеса (она знала, что десять тысяч гульденов – все состояние, которым владел молодой купец). Ну что ж, из любви к ней он дал ей эти деньги, а она взяла с него слово приехать в Германию в условленный день к ней на свадьбу. Потом она, счастливая, уехала домой, потому что, сам не зная того, он с честью выдержал проверку, и распорядилась, чтобы ее дом великолепно украсили к его приезду. Он не приехал, потому что она зашла слишком далеко в этом испытании. Вместо этого он отправился на войну, где был убит.
– А она?
– Она до конца своих дней осталась старой девой.
– Она поступила глупо, – сказала Салли, – но я могу ее понять. Конечно, я никогда не смогу поверить, что обладаю такими деньгами. А что бы вы сделали, если бы они принадлежали вам?
– Ездил бы в Италию, чтобы убежать от английской зимы, – не задумываясь ответил Кадоган, – и завел бы винный погреб. А вы?
– Купила бы для мамы домик и наняла ей служанку. Купила бы кучу одежды. Машину. Поехала бы в Лондон, и Париж, и куда только захочу… – Дальше ее фантазии не хватило, и она добавила со смехом: – Тем не менее до тех пор, пока я не получу деньги в действительности, мне придется служить в магазине Леннокса.
Кадоган вздохнул:
– Итак, сегодняшняя несолидная пробежка принесла вам удачу. А что же она принесла мне?
– Приключения, – напомнила Салли не без ехидства. – Душевное волнение. Разве не этого вы хотели?
Кадоган, почувствовав, что ему необходимо размяться, встал и начал расхаживать туда-сюда.
– Да, – согласился он, – именно этого я хотел. Но больше не хочется. Для душевного волнения мне хватит загородной прогулки в какой угодно день, и я склоняюсь к мысли, что просто открыть занавески утром – гораздо более значительное приключение. Боюсь, это покажется вялостью, свойственной среднему возрасту, но, в конце концов, я и на самом деле человек средних лет. И от этого никуда не денешься. Да и, по правде говоря, после сегодняшнего приключения я рад этому. Быть человеком средних лет значит, что ты понимаешь, что для тебя важно. Во всем этом приключении не было ровным счетом ничего, что имело бы для меня смысл, и отныне я буду сохранять силы, сколько их есть, для вещей, которые мне действительно дороги. Если меня когда-нибудь будут искушать плакаты с рекламой круизов, я прошепчу: «Шарман»; всякий раз, когда мне на глаза в газете попадется заголовок статьи о мошенниках международного класса, я пробормочу: «Россетер». Отныне и навеки я буду остерегаться Пуатема[126] и Логреса[127]. Честно говоря, через пару дней я должен вернуться в Лондон и опять приступить к работе, хотя у меня и есть предчувствие, какое бывает в кошмаре, будто наше дело еще не окончено.
