Фен выстраивал свое войско с наружной стороны кинотеатра.
– Нет смысла нам всем вместе заходить сюда, – распорядился он. – Кто-нибудь должен следить за этим выходом, и еще один пусть останется за углом. Надеюсь, что Шарман не успел, едва зайдя внутрь, снова выбежать, но и этого исключить нельзя. Ричард и вы, мистер Хоскинс, постойте снаружи, хорошо?
Он вошел внутрь вместе с Салли и Уилксом купить билеты. Швейцар пытался заставить их встать в очередь, но они отмахнулись от него. К счастью, в «Колоссале» не было галерки, и они не могли, таким образом, начать искать беглеца там.
Некто разорвал их билеты пополам и, проделав это простое, но разрушительное действие, опять впал в апатию, в то время как они прошли через двустворчатую дверь, раскрывающуюся в обе стороны, в теплую мерцающую тьму. На экране на мгновение возникла медленно открывающаяся дверь с просунутым в нее дулом пистолета, затем этот кадр быстро сменился, и появился убеленный сединами господин, что-то строчивший за письменным столом. Невидимые скрипки сыграли полный аккорд tremolo в высоком регистре, расстроенные тромбоны зловеще заворчали. Музыка взмыла до энергичного fortissimo и вдруг оборвалась резким хлопком, при котором седовласый господин упал головой на стол, а ручка выпала из его безжизненных рук. («Мертв», – замогильным голосом объявил Фен.) В этот критический момент, однако, их отвлекли от происходящего на экране, препровождая на места.
Кинотеатр явно не был переполнен. Непосредственно перед ними сидела тесная компания студентов, но остальные места почти пустовали. Молодая женщина рядом с ними, открыв взорам неимоверной длины ногу, полулежала в крепких объятиях молодого человека, очевидно, совершенно равнодушная к волнующим событиям, разыгрывавшимся на экране ради ее развлечения. Света от экрана и маленьких желтых лампочек по краям рядов было мало, но не настолько, чтобы найти Шармана представлялось совсем уж невозможной задачей.
– «Папочка был такой хороший, – прозвучало с экрана, – и кому только могло понадобиться его убить?»
Фен встал и побрел вдоль прохода между рядами. Билетерша, жаждавшая быть полезной, подошла, дабы указать ему местонахождение мужского туалета. Не обратив на нее никакого внимания, Фен продолжал пристально разглядывать сидящих вокруг.
«О’кей, ребята! – донеслось с экрана. – Отвезите его в морг. Ну, миссис Хагбен, известен вам кто-нибудь, у кого были бы причины плохо относиться к вашему мужу?»
Фен загораживал экран сидевшим по сторонам зрителям. Кто-то вскочил со словами: «А ну-ка сядь, приятель!» «Сам ты сядь!» – раздалось позади говорившего. Фен не обратил внимания ни на того, ни на другого и вернулся к Салли и Уилксу.
– Я должен попытать счастья с другой стороны, – сказал он им.
«Хорошо. А теперь навестим эту дамочку по фамилии Клэнси».
«Это грязное дело, шеф. Ох, и не нравится мне оно».
И тут два детектива исчезли с экрана, а на смену им появились герой и героиня, приклеившиеся друг к другу в поцелуе. Этот кадр мгновенно сменился видом каменистой дороги с ковбоями, бешено стреляющими на полном скаку в кого-то впереди.
– Не та пленка! – вне себя от радости взревели студенты. – Осберт опять надрался!
Но тут экран (быть может, из сочувствия к Осберту), переживая жестокий приступ белой горячки, замигал и совсем погас, оставив кинозал почти в полной темноте.
– Проклятье, – сказал Фен.
Студенты все разом повскакивали со своих мест, решительно выражая намерение окунуть Осберта головой в ведро. Некоторые из них и в самом деле ринулись в глубь кинотеатра. Директор, коротенький толстяк в смокинге, встав перед экраном в красном свете рампы, что делало его похожим на вампира, готового вот-вот лопнуть от свежевыпитой крови, призывал всех – впрочем, без особенной надежды на то, что его призыв будет услышан, – потерпеть.
– Небольшая техническая неполадка, – пропыхтел он, – она немедленно будет исправлена. Оставайтесь на своих местах, леди и джентльмены. Пожалуйста, оставайтесь на местах.
Но никто не обращал на него ни малейшего внимания. Из будки киномеханика доносились звуки борьбы и пронзительные крики.
Фен, Уилкс и Салли встали.
– Мы можем упустить его в этом бедламе, – сказал Фен. – Пошли скорей, надо выбираться наружу. Если он заметил, как мы вошли, то, вне всякого сомнения, воспользуется этой возможностью.
В то время как они проталкивались к выходу, фильм внезапно включился, наложившись на макушку директора и делая его странно похожим на привидение.
«Послушай, дорогая, – говорил герой фильма, – если они будут спрашивать тебя, где ты была прошлой ночью, ничего не говори. Это подстава, понимаешь?»
Но за дверями главного входа никого не было, кроме девушки в билетной кассе, огромной фигуры мистера Хоскинса и швейцара, перебирающего пальцами свои медали за неимением лучшего занятия.
– Что происходит? – спросил мистер Хоскинс. – Я слышал ужасный шум. – Он стряхнул дождевую воду с волос, теперь уже совсем промокших.
– Он не выходил отсюда?
– Нет.
Тут послышался звук бегущих шагов, и Кадоган, мокрый и расстроенный, вылетел из-за угла.
– Его здесь нет! – прокричал он. – Он убежал!
Фен простонал:
– О мои дорогие лапки! Почему ты не задержал его?
– У него был пистолет, – ответил Кадоган, – и если ты думаешь, что я готов броситься грудью на пистолет, как кинематографический персонаж, ты сильно заблуждаешься.
– В какую сторону он побежал? – снова простонал Фен.
– По той боковой дорожке. Он украл велосипед.
Без всяких колебаний Фен подбежал к пустому голубому «Хиллману»[139], стоявшему у края тротуара, вскочил в него и завел.
– Скорей сюда! – подозвал он своих друзей. – «La propriete, c’est le vol»[140], и будь я проклят, если потеряю его снова за неимением транспортного средства.
С грехом пополам они все влезли в машину, и она тронулась с места. Владелец, который пил светлый эль в пабе по соседству, еще долго ни сном ни духом не подозревал, что его машины и след простыл.
Они свернули на узенькую улочку, идущую вдоль кинотеатра. Передние колеса автомашины, вскользь задевшие забитый водосток, обдали волной воды стену из красного кирпича, сплошь заклеенную рекламой, и в свете фар, словно серебряные иглы, сверкнули струи дождя. Вскоре дорога стала шире, и они увидели Шармана, который как одержимый крутил педали, то и дело оглядываясь через плечо. Как только они приблизились, фары на мгновение выхватили из темноты белки его глаз и кроличий ротик. Они поравнялись, и Фен прокричал:
– Послушайте, Шарман, если вы не остановитесь, я впечатаю вас в тротуар!
Но тут Шарман внезапно вильнул и исчез. Это было так похоже на волшебство, что им потребовалось некоторое время, чтобы понять, что на самом деле он свернул на узкую грязную дорожку слева. Фен притормозил и дал задний ход в присущей ему рискованной манере вождения. «И на пять миль, изгибами излучин…»[141], – кстати процитировал Кадоган, но дорожка была слишком узкой для их машины. Они выскочили из нее и побежали, шлепая по лужам и мгновенно промокнув до нитки, туда, где брезжил свет, откуда пахло бензином и доносились резкие звуки музыки. Но только Салли поняла, что Шарман попал в тупик. Дорожка упиралась в Ботли-Фэйр[142], откуда можно было спастись только тем путем, по которому они пришли. Пройдя мимо паровоза, пыхтящего и пускающего пар под проливным дождем, они обнаружили велосипед Шармана на земле у входа в первый же большой полосатый шатер. Фен оставил Кадогана и мистера Хоскинса на страже снаружи, а сам вместе с Уилксом и Салли прошел вовнутрь. В первое мгновение блеск огней и громкая музыка ослепили и оглушили их. Здесь было малолюдно – погода не благоприятствовала ярмарке. Направо от них находился тир, в котором набриолиненный юнец демонстрировал свое мастерство девушке; прямо перед ними – скудно посещаемые восьмиугольные палатки для катания монеток достоинством в пенни по пронумерованным доскам; слева – балаганы для метания дротиков, кегли, хиромант. В дальнем конце набирала скорость массивная карусель, на которой сидели всего два человека. Бесцельно кружились электрические автомобильчики, контакты на их штангах трещали и искрились, сцепляясь с проволочной сеткой, громкоговорители изрыгали оглушительную танцевальную музыку.
«Де-е-тка, – пел великанский голос, достойный Гаргантюа. – Не говори: “Быть мо-о-жет…”». Механизм карусели дребезжал и грохотал все сильнее по мере того, как она набирала скорость, с тяжелой, пружинистой мощью поезда, мчащегося по туннелю. Надпись на ней гласила: «Эта карусель не имеет ограничения в скорости». В одном месте крыша прохудилась, вода стекала на заскорузлую утоптанную грязь. Стайка молоденьких девушек с голыми тонкими белыми ногами, в беретах и дешевых шерстяных пальтишках, с ярко накрашенными губами, неподвижно стояла, глядя на машинки или на призы: на кукол, кружки «Тоби джаг»[143], канареек, золотых рыбок, пачки сигарет, – высоко громоздящиеся горы дешевой роскоши, словно в некоем пролетарском раю. В горячем воздухе, наполненном беспрерывным шумом, стояли запахи дыма, керосина и брезента.
