набухли гланды, и он не пришел в школу. Кто-то сказал Льву Ивановичу, что накануне Касаткины, брат и сестра, затеяли побелку, но должны были оставить затею, застигнутые врасплох Колькиной болезнью, — ведро с известью так и осталось стоять посреди двора. Как рассказывали, болезнь развоевалась не на шутку — пришлось дважды за ночь вызывать врача. Лосев пошел к Касаткиным.
Лев Иванович без труда проник во двор Касаткиных и увидел картину, которая немало его удивила. Посреди двора стоял «жигуленок», а подле хлопотал с перевязанным горлом Николай. Лосев готовился приветствовать Коленка, когда увидел, что он не один. На верхней ступеньке крыльца сидел старший Касаткин, а чуть пониже, опершись локтями о колени, — не на шутку задумавшиеся Грика и Вовка. В то время как старший Касаткин, подкручивая сивые усы, которые он так и не сумел отрастить на далеком Севере, подавал сыну сигналы вроде: «Включи зажигание», или: «Дай задний ход», — Грика и Вовка смотрели в полутьму приближающегося вечера горящими глазами. Казалось, вывихнутая скула Вовки не совсем еще вернулась с затылка на свое прежнее место, а правая бровь Грики еще была стянута кровяным шрамом, но они простили друг другу это, явив любовь и верность, какой не было прежде. Хотелось спросить: да неужели их кинул друг к другу и могуче примирил маленький «жигуленок», что кротко мигал сейчас своими фарами в сумерках, выражая послушание?
— А ну-ка ты попробуй, Грика! — сказал старший Касаткин и мотнул головой, что могло означать: «Не робей, я в тебя верю!»
Но Грика только с участливым вниманием поглядел на Касаткина и закрыл глаза, что не могло означать согласия.
— Может ты, Владимир? — Касаткин коснулся ладонью спины Вовки, будто подталкивая его к машине, но тот сделал такое движение головой, будто его в маковку укусил комар.
— А коли так, то тогда я сам... — сказал старший Касаткин и шагнул со своей верхней ступеньки к «жигуленку».
Но тут произошло такое, что было, пожалуй, неожиданным. Грика и Вовка встали и пошли к воротам. Они шли не оборачиваясь, сомкнув плечи: доподлинно — не разлить водой.
— Мы тут задумали с Николаем собрать ребят да отпраздновать! — сказал старший Касаткин Лосеву, сказал так, чтобы слышали Грика и Вовка, которые приближались сейчас к воротам. — И вы приходите, ребята... Приходите! — крикнул он молодым людям вдогонку.
— Придем! — ответил Вовка, не оборачиваясь.
Грика смолчал. А старший Касаткин дождался, когда они скроются за створом калитки, спросил сына:
— Ты их не обидел... случаем?
— И не думал, — ответил Коленок.
— А по-моему, они обижены, так? — обратился он к Лосеву.
— Может быть, — ответил Лев Иванович.
Вот это ощущение, что молодые люди ушли внезапно и унесли обиду, сберегло сознание и до того позднего часа, когда Коленок вызвался проводить Льва Ивановича до далекой городской заставы и ночная тропа привела их на выгон.
— Нет, Вовка еще ничего, а вот Грику бес попутал — в глаза не смотрит! — сказал Коленок, неожиданно остановившись, — был тот час для ноябрьской ночи, и не такой уж поздний, когда здешнее небо становится особенно глубоким и звезды, набирая яркость, ищут речки или немудреной запруды, чтобы упасть на землю. — Не пойму я этого Грику: вроде и рядом человек, а между ним и мною — ров, полный черной жижи... Только и думай, чтобы не оступиться и не уйти с ручками, с ножками в эту жижу...
Коленок загадывал проводить Льва Ивановича до заставы, а расстались в степи: не иначе, вспомнил ров неодолимый и затревожился...
— Лев Иванович, очень рассчитываем, что вы будете в субботу, — хотим отпраздновать возвращение, да к тому же такая обнова — «жигуль-жигуленок», — сказал на прощание Николай. — Обещаете, Лев Иванович? Отец сказал: уговори Льва Ивановича, он у нас самый почетный гость, его место во главе стола!.. Обещаете?
Лосев, разумеется, обещал. Он был у Касаткиных, когда солнце еще держалось над степью, и застал уже всех в сборе. Вечер был теплый, и стол накрыли во дворе. Где-то на горе, что встала над хутором, жгли сухой бурьян, и запах дыма вместе со все еще горьковатым запахом осенней листвы проник и на большой касаткинский двор. Было в этих запахах нечто доброе, что напоминало людям, что долгий год, взявший столько сил, мало-помалу клонится к концу и не за горами ветреное предзимье, а вместе с ним и хмельная теплынь дома, пахнущая просыхающей известкой, и долгие вечера, когда можно с неторопливой обстоятельностью починить стол на кухне, вставить новую дверь в кладовке, утеплить окна, раз-другой слазить на чердак и, достав из пыльной темени старое седло, сотворенное из добро выделанной кожи еще прадедом, в какой раз с ревнивой страстью осмотреть его...
Одним словом, Лев Иванович в назначенный час явился к Касаткиным и, как было уговорено заранее, был посажен во главе стола, накрытого под старой яблоней. Кто нашел место за просторным касаткинским столом? Весь хутор, конечно, да и не только он. Из-за рыжих откосов, что встали над хутором, с ближних и дальних мест, что легли между кубанской и ставропольской степью, прибыла касаткинская родня, как водится, со всем своим безбедным подлеском, старые и малые. Гости расселись, и началось величание. Никогда люди не бывают так добры, как на званом обеде. Все вдруг обрело у Касаткиных размеры превеликие: и ум хозяина, и белесая с проседью коса хозяйки, и, разумеется, богатырские мускулы Коленка... Преувеличение, беспардонное и холопское? Ничуть не бывало! Просто люди, испив чарку-другую огненной влаги, дали прорваться наружу добру, которое копилось в них годами и давно бы нашло выход, если бы момент подвернулся подходящий... Казалось, самые твердые сердца растопило солнце касаткинской радости, даже Грика и Вовка, большие обычного румяные и сладкоглазые, ловили взгляд Колькиной сестры Соньки и, состроив ей рожу, самозабвенно смеялись, при этом Сонька смеялась больше всех...
Лосев встал из-за стола в одиннадцатом часу — неделя была трудной, и хотелось пораньше вернуться домой и выспаться. Коленок пошел его провожать, и они, как обычно, двинулись степью. Ночь была не такой яркой, какой она бывает в августе, когда звездное крошево так обильно, что уходит за небосклон, — сейчас звезды размывались на порядочном расстоянии над краем неба, и только там, где небесный свод
