Прижимаясь к стене, он стал пробираться в сторону Рыбного ряда и тут вдруг увидел Хусаина.
Остановив на углу лошадь, запряженную в блестящую коляску, на которой прежде ездил только сам бай Гильметдин, Хусаин стоял, опершись о подножку, и глядел на праздничную толпу.
— Здравствуйте, дядя Хусаин! — крикнул Матали, радуясь, что встретил наконец знакомого человека.
— Здравствуй, сынок. Что-то не признаю я тебя? Да, никак, ты сын Саляхетдина?
— Я, дядя Хусаин! — крикнул Матали, выпячивая грудь.
— Ишь фуражка-то на тебе какая! И бант красивый. А ребята говорили, что ты вроде пропал.
— Никуда я не пропал. Я теперь красноармеец, дядя Хусаин. Я в казармах живу вместе с папой.
— Вон как! Значит, и ты хорошим человеком стал. Ну, молодец.
— Дядя Хусаин, а Газиза где?
— Да где же ей быть? На улице где-нибудь. Она и в будни дома не сидит, а в праздник ее разве удержишь? Вон туда побежала. — Хусаин кнутом показал в сторону. — Она побежала, а я вот застрял. На людей-то не поедешь, а ехать надо. Лошадь у меня с утра не кормлена.
Домой Хусаин попал только к вечеру. Он распряг лошадь, привязал ее к коляске и пошел в сарай за сеном.
Не успел он охапку набрать, Газиза выскочила из двери и крикнула:
— Папа, ты своей лошади все скормишь, а козу я нем буду кормить?
— Ладно, дочка, не жадничай. Хватит твоей козе. Да и трава вот-вот подрастет. Я до конюшни никак не доберусь. Народу-то на улицах сколько! А сена я тебе привезу, не бойся. Теперь не байское сено, а народное. Народ в долгу не останется. Ступай домой. Скажи маме, пусть самовар поставит…
Когда Хусаин вошел в комнату, Газиза уже сидела на нарах и раскладывала разноцветные бумажки, которые она, так же как и Матали, так же как и все ребята в тот день, подобрала на улицах: красную к красной, желтую к желтой, голубую к голубой…
— Это что у тебя, дочка? — спросил Хусаин.
— А это, папа, с аэроплана кидали. Листовки это.
— Ну-ка, ну-ка посмотрим. — Хусаин присел на нары рядом с Газизой. — Да ты и прочитай заодно, что хоть там пишут?
— «Да здравствует всемирный праздник трудящихся — Первое мая!!!» — прочитала Газиза на красной бумажке и взяла зеленую. — А здесь так: «Да здравствует дружба рабочих и крестьян. Долой буржуазию!» А на желтенькой так написано: «Фабрики и заводы рабочим. Землю — крестьянам!»
Хусаин слушал, поглаживая усы, и чем дольше слушал, тем светлее становилось его лицо.
— Ну-ка, дочка, прочитай еще разок, — сказал он и, когда Газиза закончила чтение, собрал бумажки, подержал их в руке, словно взвешивая, и сказал не без гордости: — Хусаин пустые слова возить не станет.
Газиза уставилась на отца, не понимая, что он хочет сказать.
— Это с аэроплана, папа. Я же сказала, — пояснила она.
— Ну и что же, что с аэроплана. А на аэроплан кто возил? Хусаин возил. Вот так, дочка…
Хусаин не хвастался. Он действительно рано утром отвез листовки на аэродром.
Когда пала Забулакская республика, Хусаина взяли на работу в городскую типографию. На байском экипаже он развозил по городу газеты. Приходилось иной раз и седоков возить, только седоки эти были совсем не такие, как бай Гильметдин и его родня. Посмотришь — рабочий, такой же, как сам Хусаин, разве помоложе только да пограмотнее. А по делам — большой человек: редактор! Сядет в коляску, скажет: «Товарищ Хусаин, мне бы поскорее на пристань». Привезешь его, спросишь: «Ждать?» — «Нет, — скажет, — зачем, назад я пешком…» Большие люди, а простые.
И конь достался Хусаину исправный. Тот самый жеребец, которого запрягал Хусаин для бая Гильметдина. Хусаин его, как старого друга встретил: и чистил, и холил его, и кормить старался получше. Конь еще резвый был. Хусаин рядом с ним и сам вроде помолодел. Да и то сказать: на козлах сидеть — не то что с колотушкой ходить вдоль байского забора.
Перед праздником много было работы. Хусаин только к вечеру поставил коня в конюшню. Пока чистил коня, пока кормил, и совсем стемнело, а тут ему принесли большой сверток и сказали:
— Товарищ Хусаин, эти листовки завтра пораньше нужно на аэродром отвезти. Знаешь, где аэродром?
— Как не знать, знаю, конечно, — сказал Хусаин, — отвезу.
Вот так и случилось, что Хусаин повез листовки на аэродром. А на обратном пути его захлестнула толпа, и он только к вечеру добрался домой.
Наутро погода испортилась. Задул холодный ветер, небо обложило тучами. Газиза еще не знала, чем заняться в этот пасмурный день. Фатыйха вскипятила самовар, накрыла на стол. Газиза, сидевшая поближе к окну, взяла свою чашку, но тут же поставила на стол и бросилась к двери.
— Ханифа пришла, — крикнула она радостно, — и Закира тоже пришла!
Девочки обнялись, перемигнулись, и, пока Закира здоровалась с дедушкой и с бабушкой, пока Фатыйха гладила ее по голове и хлопала по спине и желала внучке счастья и долгой жизни и здоровья, Газиза сгорала от нетерпения. Столько нужно было рассказать Закире, столько нужно было узнать от нее! Ведь почти три месяца они не виделись, а за эти три месяца много разных событий произошло на белом свете.
— Ты ночевать у нас останешься? — спросила Газиза, когда бабушка отпустила наконец Закиру.
— Нет. Мама сказала, что вечером пойдем домой.
— Ой, жалко! А то бы с нами пошла.
— Куда?
— В университет.
— Куда? — переспросила Закира.
— В университет. Туда, где Ленин учился. Понятно? Нас тетя Тагира завтра туда поведет.
— И я с вами.
— Да ты же говоришь, что ночевать домой пойдешь.
— Никуда я не пойду. Мама, я у бабушки ночевать останусь. Ладно? — спросила Закира.
— Да кто же тебя приглашал-то? — ответила Ханифа. — Это не у меня, это у бабушки нужно спрашивать.
— Бабушка… — только и успела сказать Закира, как Фатыйха перебила ее:
— Ночуй, ночуй, внучка. Соскучились вы с Газизой. Вот уж вечером наговоритесь, отведете душу. А сейчас садитесь попейте чаю, оденьтесь потеплее да бегите на улицу. Чего дома-то сидеть? Вон весь народ на улице.
Наскоро выпив по чашке чаю, девочки выбежали во двор. Газиза слазила на сеновал, достала охапку сена, бросила козе и выскочила на улицу. Закира выбежала следом, и, взявшись за руки, девочки помчались к озеру Кабан навестить Гапсаттара.
Они пробежали по саду, подбежали к дому, в котором теперь жил Совенок, кинулись к двери, а Совенка нет. Только его братишки, измазанные землей и песком, несмотря на холод, играли за домом.
Газиза знала их, и они Газизу знали. Обычно, когда она приходила, мальчишки налетали на нее с вопросами и новостями, а тут, должно быть постеснявшись Закиры, они только сопели и с любопытством разглядывали незнакомку. Закира присела на корточки, взяла горсть песка и стала помогать самому меньшему лепить пирожок.
— Не мешай, — сказал мальчик, сердито посмотрев на Закиру, и локтем толкнул девочку.
— Ишь ты какой злюка! — сказала Закира, отряхивая песок со своего праздничного платья. — Вот я брату скажу, он тебе уши надерет.
— Не надерет… Его дома нет.
— А где он? — спросила Газиза.
— Ушел с Матали и с дядей солдатом…
Девочки обиделись на Гапсаттара. Они-то вон какой крюк сделали, чтобы пригласить его с собой к Лиде, а ему по дороге, мог бы и предупредить, что уходит.
— Ну и пусть, — сказала Закира, — мы и без него сходим.
…Лида очень обрадовалась, когда увидела подружек. Она стала чистенькой, похорошела. В светлые, как лен, волосы ее была вплетена красная ленточка, которая очень шла ей.
Раскинув руки, она обняла сразу и Газизу и Закиру, прижалась к ним и все втроем они закружились по комнате, а потом повалились на Лидину кровать, покрытую серым одеялом, и долго смеялись.
Потом Лида познакомила девочек со своими новыми подружками, и Закира где-то в душе затаила обиду на Лиду за то, что эти новые подружки стали ей ближе, чем старые. Да и сама Лида стала совсем другая. Прежде застенчивая была, лишнее слово боялась сказать, а теперь стала такая бойкая, что Закира и та позавидовала ей.
А потом был праздничный концерт в детском доме. Ребята читали стихи, танцевали, пели. Лида тоже спела, да так здорово, что весь зал долго хлопал маленькой артистке.
Уже стало темнеть, когда Газиза и Закира пошли домой.
По дороге только и разговоров было у девочек, как хорошо в детском доме: и чисто, и сытно, и весело…
— А все-таки дома лучше, — сказала Закира, когда они уже вошли во двор.
— Конечно, лучше, — согласилась Газиза и полезла на сеновал.
Праздник праздником, а козу накормить все равно нужно.
После митинга на площади баев Юнусовых, где Гапсаттар раздавал листовки, он встречался с Матали только два раза.
Один раз Матали зашел к своему другу в тот самый день, когда после ледохода на Волге похолодало и пошел дождь. На Матали тогда не было ни гимнастерки, ни ремня, ни фуражки. Он по-прежнему ходил в своих тесных ботинках, в стареньком бешмете и в штанах кое-как зашитых еще теткой Сабирой. В комнату он вошел тихим и грустным, будто и не Матали это был, а какой-то другой тихонький мальчик.
