он считался уже настоящим жнецом. Окончил трехклассную школу, подрос — чего же еще требуется от деревенского паренька? Работать. И он работал... Мальчишеские утехи пришлось оставить до осени.
В старой полинявшей домотканой рубахе, в холщовых штанах, в лаптях, он с восхода солнца и до заката жал серпом рожь. Все тело ныло от боли, а ночь была так коротка, что не хватало ее для отдыха.
В первый же день жнитва Трофим привез домой снопы нового урожая, обхлестал их о зубья бороны, провеял зерно лопатой на ветру и вечером отправился с мешком ржи на мельницу.
Пантушка увязался за отцом. Пока подходила очередь на помол, он вышел на плотину. В деревянные щиты струйками сочилась вода. В широком лотке струи воды сплетались в быстрый поток, падали на лопасти колеса, вращали его со скрипом и шумом. С колес вода падала сверкающими брызгами в реку и некоторое время бешено кружилась, а потом текла спокойно, слегка качая осоку и кусты ив. Закат догорал, и розовое небо отражалось в пруду, подсвечивая прозрачную воду. В лугах скрипуче кричал дергач, над рекой носились стрижи и кулики. Над избами стлался дым: хозяйки готовили ужин. Любил такие вечерние часы Пантушка. Он мог сидеть долго, ничего не делая, только смотрел и слушал, и на душе у него было светло, чисто, тепло.
Его позвал отец.
— Пойдем, наша очередь засыпать.
Втащив мешок ржи на второй этаж мельничного амбара, Трофим высыпал зерно в трясущийся ларь и сошел вниз. Тут быстро бегали жернова, растирая зерна в муку, и она текла по желобку в сусек. Пантушка подставил ладонь, подхватил горсть муки. Она была теплая, пахнущая солнцем и полем. Знакомый с пеленок запах защекотал ноздри. Пантушка поднес ладонь ко рту и зажмурился от наслаждения. Он жевал сухую, сладко пахнущую муку, чувствуя, как она скатывается в упругий комок теста, от которого вливается в тело живительный сок.
Ночью мать поставила тесто, и на другой день по избе и двору струился запах свежеиспеченного хлеба. Трофим вынес из избы сундучок, в котором держал хлеб под замком, швырнул в хлам безмен и, садясь за стол, весело сказал:
— Ну вот, можно есть без нормы, без веса.
Пантушке и Марьке дали любимые горбушки. Пантушка посолил хлеб и ел по-крестьянски — неторопливо, старательно разжевывая каждый кусок...
Урожай был хороший.
— Славно! — приговаривал Трофим, глядя на волнующееся хлебное поле. — Только бы вовремя убрать. Поторапливайся, Пантелей! День год кормит.
Иногда ветер доносил с полей Знаменского совхоза отдаленный, смягченный расстоянием гул машин. В совхозе был уже не один трактор, и рожь не жали по-крестьянски серпами, а косили машинами.
Пантушка завидовал рабочим совхоза и не понимал, почему крестьяне не купят вскладчину одну жатвенную машину на всю деревню. Ему казалось, что мужики почему-то не любят машин, жалеют на них денег.
«Если бы в деревне была машина, — думал Пантушка, — я научился бы работать на ней. Пошел бы к машинисту и попросил: научите меня ездить на тракторе и на жнейке. Я окончил школу, я все пойму. И машинист научил бы. Чего ему стоит!»
Какие только мечты не рождались в Пантушкиной голове в эти знойные дни, когда солоноватый пот обливал тело, когда ныла от боли уставшая поясница и распухали пальцы, а ветер доносил гудение машин, радостное, как хорошая песня.
Однажды в разгар лета Трофиму прислали из волостной милиции бумажку, в которой сообщалось, что он вызывается в суд свидетелем по делу о хищении церковных ценностей в селе Успенском.
— Доактивничал, — заворчала Фекла. — В суд вызывают. Срам-то какой, батюшки!
— Не тарахти! — прикрикнул на нее Трофим. — Свидетелем вызывают.
— Хоть бы кем! Одно слово, суд, — не унималась Фекла.
— Суд этот не прежний, не царский. Слышишь, тут написано: «Народный суд». То-то!
Маленькая бумажка оживила, растревожила в памяти Пантушки мечты о кладе, о церковных ценностях, которые до сих пор не были найдены. И ему захотелось снова отправиться в каменоломни. Весной он мечтал найти драгоценности ради хлеба, а теперь, когда хлеб уродился, он купил бы на золото машин для всей волости.
Но пока было не до поисков. Надо было убирать хлеб. Как-то на дороге показался человек на велосипеде. Пантушка воткнул серп в сноп и стал смотреть на счастливого, как он считал, человека.
— Да ведь это Игнатий! — воскликнул он. — Право, Игнатий.
Велосипедист быстро приближался.
— Он самый, — подтвердил Трофим.
— Дядя Игнаша-а-а! — закричал Пантушка что было силы, замахал рукой.
Стародубцев узнал Бабиных, свернул на их полосу, лихо подъехал и спрыгнул с велосипеда.
— Здорово!
— Здорово, Игнатий! Садись, покурим. — Трофим снял картуз, вытер подолом рубахи потное лицо. — Ты, брат, на самокате.
— А что же! Богатеем! — На лицо Стародубцева набежала веселая улыбка. — Дали вот мне, теперь у мужиков подводы не стану брать.
Глаза Пантушки так и прилипли к велосипеду, к блестящим спицам, к никелированному рулю, к пружинам под седлом. До революции на всю волость был один велосипед у сына помещика, а теперь вот появился у бывшего пастуха. Пантушка не представлял, себе, как это можно катиться на двух колесах и не упасть. Удивительно! А Стародубцев вон катит — ни на каком рысаке не догонишь.
— Дядя Игнаша! Трудно научиться на самокате?
— Кому как. Я научился за один день.
Всему, что говорил Стародубцев, Пантушка верил. Но чтоб научиться ездить на двух колесах за один день, — этому он не мог поверить.
— Все по делам ездишь? — спросил Трофим у Стародубцева.
— Да, не ради прогулки.
— Не слышал, как там дело-то? — поинтересовался Трофим.
— С попом-то?
— Со всеми.
— Почти во всем сознались. Отец Павел первый признался и рассказал, как с икон оклады серебряные снимал. Ну, показал он, будто отвез ценности в монастырь, отцу Илиодору. А Илиодор, знаете, мертвый, с него не спросишь. Монахи разбрелись, а которых нашли, говорят, не знаем. В общем, в монастыре ничего не нашли; так, были пустые хлопоты. Тимофей говорит, что знал о действиях попа, а донести, мол, не догадался.
— Хитер бес! — вскричал Трофим. — Врет! Вместе с попом все делал.
— Конечно.
— Ну, а дальше?
— Степка совсем умалишенным прикинулся. На все вопросы отвечает молитвами. Помещали его в больницу сумасшедших. Ну, доктора говорят, что
