Андрей несколько мгновений сосредоточенно обдумывал мои слова. Потом голова откинулась назад, на лице появилось презрительно-пренебрежительное выражение. С некоторой долей отторжения и омерзения. Как смотрит часто богатый и здоровый человек на бедного и больного. На язвище в рубище.
— Вона чего… Ну и что? Мёртвый сучок? Засохший да покуда не отпавший? Так тебя пожалеть? За калечность да ущербность твою — от плахи избавить? Добрый лесник таких… такой хворост — с леса убирает, да в костёр кидает. Чтобы живым деревам не мешал, чтобы для лесного пожара — пищи не было…
— Не обо мне речь. Мы с тобой во многом схожи. Думаю я, что и в этом тоже.
Мгновение Боголюбский непонимающе смотрел на меня. Потом начал улыбаться. Всё шире. Запрокинул голову и захохотал. Демонстративно.
— Ха-ха-ха. Ну, ты, рассмешил, ну, позабавил! Вот же… бедненький… эк тя пробрало-испужало… совсем помороки повышибло… сказанул — как в воду пер… Деточка! У меня ж только законных — сыновей трое, дочка уж замуж выданная! Ну ты и…
— А они — твои?
Короткая фраза. Три слова.
Этот вопрос, «просто спросить» — смерть. Мне. Ему. И ещё многим десяткам, если не тысячам. В следующем десятилетии. Миллионам — в последующих столетиях.
Урожайность — зависит от качества семенного материала. История России, с её бесконечными обледенелыми, заваленными трупами, сладковато-горькими пожарищами — от качества семенной жидкости в тестикулах вот этого… вот этой «татарской морды». И — от информированности об этом качестве.
Смех отрезало как ножом. Улыбающееся лицо Боголюбского поплыло книзу, отвердело, закаменело. Удерживая видимым усилием воли клокочущую внутри ярость, он высокомерно, царственно сообщил:
— За одни эти слова… голову срубить без разговора… даже и думать нечего.
Он — прав. «Монархия — способ правления, при котором власть передаётся половым путём». Всякое сомнение в «правильной» освящённости полового акта в монаршей семье — государственная измена.
Елена Глинская, мать Ивана Грозного, не возражала, когда её муж брал на супружеское ложе «третьим» — офицеров из охраны «для разогрева монаршего хозяйства», но переживала по поводу возможных слухов о нелегитимности происхождения будущего царевича.
Усомнившись в отцовстве, я не только нанёс смертельное оскорбление Андрею, как мужчине, рогоносцу, но и ударил по всей системе престолонаследования в «Святой Руси». Русь — дом Рюриковичей, их общее владение. Ублюдки — наследовать не могут. Слух о «нечестности» его детей немедленно приведёт Русь к усобице, к вражде и разорению.
Всё, что он делает на земле, всё, что делает феодальный сюзерен вообще, имеет, в большей или меньшей степени, осознаваемый подтекст: «для моих детей». Для наследников, продолжателей… Не вообще, а — «от крови моей, от семени моего». Вся суетня, напряги, нервотрёпка, риски и муки, что составляют немалую часть жизни государя — «чтобы детям моим лучше жилось». Но зачем это всё, все эти труды, зачем — если «не мои»?
Ещё я сотряс саму веру в бога и в посмертный путь князя Андрея. Ибо даже и вскармливать ублюдков — грех. Я уже писал об этом. И душа Андрея, в его посмертии, не попадёт в рай, не будет за неё весомых молитв от родной крови. Ибо — неродная.
«За веру, царя и отчество»… мой вопросец бьёт по каждому пункту этой триады.
Дуплетом из двустволки… доводилось. А вот триплетом… одним вопросом…
Теперь остаётся уберечься от «отдачи».
Сейчас он начнёт задавать вопросы по детализации: откуда знаешь? Кто ещё в курсе? Кто отец детей? Чем докажешь? Где, когда, с кем, сколько раз…?
Работаем на опережение:
— Голову мою срубить — дело нехитрое. А вот одну голову — четыре раза отсечь… За Володшу, за братство наше, за монгол, за… за это. Вряд ли. Ты ныне насмехался над моим даром пророческим. А на кубок мой глядючи — и сам прорекать начал. Дан этот дар нам обоим, брат. Просто у меня — сильнее. Ты Иезикииля вспоминал: «И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток…». И я — увидел. Руку… нет, не помню. Там был не свиток — просто листок.
Вот не вру! Правда, читал не с листа — с экрана. Что-то из душе-наставительных, морально-укрепительных русских средневековых текстов.
— Ну и что там?! На том листке? Как у Иезикииля — «плач, и стон, и горе»?!
— Зря ехидничаешь, брат. Была там записана одна история. Морализаторского толка. Ну, типа: для детей и юношества. О том, что грешить — грешно. Суть — простая. Жил, де, князь Пётр. И была у него жена-раскрасавица. Муж был старый, жена — молодая. Отчего имела она двух полюбовников. И так старый муж княгине надоел, что потребовала она от своих… ублажителей, чтобы они старика убили. Не хотели, добры молодцы, боялися. Только ежели бабе злобной чего в голову войдёт — разве остановишь? Раз поехал князь на охоту. Догнали его добры молодцы, напали, порубили. Да только князь, хоть и стар был, а от убийц убежал. Нашёл на берегу реки домовины сложенные, спрятался в одну из них. Воротились добры молодцы до княжьего терема несолоно хлебавши. Тут полюбовница на них напустилась, наругалась. А был у князя Петра любимый пёс, выжлятник. Вывела его княгиня-злодейка, отдала полюбовниками-неудачниками. Пёс хозяина быстро унюхал. Кинулись на князя убийцы и зарезали до смерти. Вернулись в княжий терем и стали жить-поживать. Втроём. Но — недолго. Пришёл вскорости из соседнего города другой князь, Владимиром именуемый. И всем злодеям — и княгине-изменщице и полюбовникам-душегубцам головы срубил. Мораль-то простая: в грехе жить — голову сложить. Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.
— Опять?! Опять турусы на колёсах закручиваешь?! Время тянешь, сказки сказываешь? Прямо — ни слова сказать не можешь? Причём тот князь Пётр? Нету у нас такого!
А при том, что есть такое понятие — вымышленное имя героя. Как Борис Полевой поменял фамилию своего главного героя с Маресьев на Мересьев. Просто потому, что не был уверен в полноте своих записей об этом человеке. Записей, сделанных ночью, в прифронтовой землянке.
В Средневековье нет художественной литературы, нет «выдумки» — есть «свидетельство». Вымысел — грех лжесвидетельства. Все имена, названия, события, произносимые речи — правдивы. Хотя и не обязательно истинны.
Автор-морализатор совершил «преступление против истины»: сменил имена князей. Нет в нынешние времена в Залессье в князьях — ни «петров», ни «владимиров».
— Верно. Тот человек, который уже после твоей смерти эту историю запишет, имена князей поменял. Почему — сам можешь сообразить. Головой на плаху, как ты меня нынче тащишь — никому не охота. А вот остальное он всё назвал. Город, в котором князь Пётр со своей княгиней-изменщицей миловался, назван Суздалем. Ты ж, ведь, и по сю пору — князь Суздальский? И, считай, без малого — полвека там прожил? А другой город, из которого отомститель придёт, назван Владимиром. Уж как бы твоего наследника не звали, а сидеть-то он точно во Владимире будет. Зря ль ты так тот городок перестроил-украсил? Пёс у тебя любимый есть. Именно, что выжлятник. И жена — молодая красавица. А в том листке, который мне явлен был, и имя её сказано: Софья Кучковна.
— Лжа! Поклёп! Ты…
И… в шатре княжеском наступила тишина. Я смотрел на искажённое злобой, нестерпимым бешенством, лицо князя Андрея. Эк как его торкануло! И слюна — на губах, и глаза — в распах, и сам — в наклон, и меч — в руке отведён.
А он смотрел на меня. На моё лицо, где задумчивое, вспоминающее выражение, сменялось злорадной торжествующей улыбкой. И быстренько давилось, стиралось соболезнующей. Всё менее — победной, всё более — сочувствующей.
* * *
Текст, который я вспомнил, по мнению профессиональных специалистов — исторически не идентифицируется. Но, кроме неизвестных имён и известных названий, есть в нём детали. Которые, почему-то, странно перекликаются с деталями реального убийства Боголюбского.
Прежде всего: «Муж был старый, жена — молодая». В момент «основания Москвы» и бракосочетания — Софье Кучковне было лет 14, Андрею — 36. Затянувшееся холостякование Андрея вызывала насмешки у русских бояр. Напомню: средний возраст смерти мужчин в эту эпоху — 39 лет.
Само убийство. В сказании князя Петра убивали дважды. Также убивали и Боголюбского.
Фрагмент текста официальной версии:
«Итак, состоялся в пятницу на обедне коварный совет злодеев преступных. И был у князя Яким, слуга, которому он доверял. Узнав от кого-то, что брата его велел князь казнить, возбудился он по дьявольскому наущению и примчался с криками к друзьям своим, злым сообщникам, как когда-то Иуда к евреям, стремясь угодить отцу своему, Сатане, и стал говорить: «Сегодня его казнил, а завтра — нас, так промыслим о князе этом!» И задумали убийство в ночь, как Иуда на Господа.
