двухэтажным особняком, украшенным резными наличниками. Дом явно добольшевистский, при советах русские такое уже не строили.
Раньше тут жил какой-то еврей-коммунист, но его убили еще когда только взяли Вырицу, как и всех остальных местных евреев. Официально, конечно, сообщалось, что евреи все отправлены в концентрационный лагерь. Однако сослуживцы уже рассказали Гансу, что евреев просто вывели в лес и расстреляли, а трупы сожгли. И Ганс был рад, что приехал сюда позже, и что он не видел этого.
Часовой, дежуривший возле особняка, открыл Гансу ворота. Ганс было направился к дому, но вовремя заметил открытую дверь бани — в бане горел свет.
Майор обожал русскую баню, её для него топили дважды в неделю.
Майор Клаус Шваб на самом деле обнаружился а бане — пьяный и абсолютно голый. Дядя Клаус был лыс, как яйцо, носил круглые очки с огромными стеклами, у него было слабое зрение. Но в остальном — крепкий мужик в самом расцвете сил.
Последнее майор прямо сейчас доказывал делом. Перед ним на столе в предбаннике стояла опустошенная наполовину бутыль самогона, тут же лежала недоеденная картошка, соленые огурцы, сало, хлеб. На коленях у дяди Клауса сидела какая-то белокурая русская девица, тоже голая.
Мундир майора висел на гвоздике, баня давно остыла, видимо, майор уже напарился,и теперь грелся только самогоном и женской любовью.
Ганс вошел в предбанник, оглядел все творящиеся тут безобразие.
— Херр майор…
— Заходи, — перебил Клаус.
Он был на самом деле пьян, причем сильно. Рожа вся красная и явно не от парилки.
Дядя Клаус ссадил с коленей русскую девицу, нежно шлепнул её по ягодицам:
— Ступай, милая.
Девица хихикнула, умыкнула со стола целый каравай хлеба, но дядя Клаус не возражал. Потом девица схватила свой сарафан, влезла в собственные сапоги, и голая с сарафаном в руках убежала наружу.
Выходя из бани, она задела Ганса плечиком, но Ганс ничего кроме отвращения не ощутил. Он с русскими никогда не спал, у него дома была невеста.
— Садись, — приказал дядя Клаус, прикрыв свои чресла простыней и указав на свободный табурет, — Выпьем за победу Германского Рейха!
Майор налил целый стакан самогона.
Ганс сел, но на предложение выпить только мотнул головой:
— Не хочу. Я сейчас на посту.
— Ты не на посту, дурень, ты уже в бане! — дядя Клаус икнул, — Не хочешь выпить за победу Германского Рейха? Может, ты и за фюрера не хочешь выпить, м?
Вот черт. Гансу правда не хотелось сейчас пить. Это путь в никуда. Тыловики легко спиваются, легко утрачивают бдительность. Ганс уже на такое насмотрелся за полтора года. Вот эта русская девушка, с которой майор развлекался, вполне может в следующий раз майора и пристрелить, когда он также напьется. А может и зарезать ножом.
Кроме того, Гансу банально не хотелось пить в пять утра. Тем более русский самогон. Ганс был в этом смысле истинным немцем, от пива он никогда не отказывался, но крепкого алкоголя избегал с юности.
Желая вывернуться из ситуации, Ганс указал на стаканы на столе:
— Я вижу, вы уже выпили с ефрейтором Рунге, господин майор.
— Конечно, — дядя Клаус нахмурился, — Рунге — свой парень. Он в отличие от тебя пить никогда не отказывается.
Ганс вдруг разозлился. Смотреть на дядю в таком виде было мерзко. А еще Ганс понял, что его сюда вызвали для развлечения, в качестве собутыльника. Прямо как ту русскую девку, которую майор позвал для утех. Вот это Ганса просто напросто взбесило.
— Да, Рунге любит выпить, — выпалил Ганс, — Если бы он исполнял свои обязанности также, как пьет — ему бы цены не было, господин майор!
Дядя Клаус на это просто пожал плечами. Потом ухнул полстакана самогона.
— Ты давай брось своих «майоров», — попросил дядя, — Мы с тобой сейчас родственники, забудь про субординацию. И про Рунге я слышать ничего не желаю. Я тебя не для того позвал. Рунге исполняет свои обязанности…
Вот эта фраза Ганса окончательно добила. Ганс сейчас сам себя не узнавал. Возможно дело было в том, что он еще не до конца проснулся, но он вдруг брякнул:
— Рунге просто подонок. Он никаких обязанностей не исполняет, дядя. И ты это отлично знаешь. Рунге же лагерный фельдшер, здоровье русских пленных — его ответственность. Но русские мрут от тифа сотнями, а Рунге не делает ничего. Еще месяц назад у нас было 1 322 пленных, сейчас их чуть больше тысячи. Сколько их останется к осени?
— Да хоть бы и нисколько, — дядя Клаус закусил соленым огурцом, — Нам-то какое дело? Главное, чтобы эти русские свинособаки работали…
— Они все хуже работают, — перебил Ганс, — А скоро не смогут совсем.
— Это ничего, — отмахнулся дядя, — Если эти сдохнут — фюрер пришлет нам новых на замену. Русских в России еще много. Да и что Рунге может сделать? Лечить их лекарствами? Лечить русских? Где мы возьмем столько лекарств? У Рунге их нету, у меня тем более.
— Рунге много что может сделать, — не унимался Ганс, — Покончить с вшами, обеспечить пленным хотя бы помывку раз в неделю, дезинфекцию, карантин для заболевших, нормальное питание, освобождение от работы, временное, конечно… Я же писал тебе рапорты, дядя!
Это было правдой. Ганс и правда написал целых два рапорта. Вот только не получил на них никакого ответа. Дядя был компанейским человеком, но от неприятных ему тем всегда просто уходил. А сейчас вдруг уходить не стал, видимо, сказался плескавшийся в майоре самогон. Сейчас вместо этого дядя рассвирепел.
— Да читал я твои рапорты! А потом отправил вон туда, — дядя указал в сторону парилки, — В печку! Рапортом очень хорошо растапливать дровишки, мой дорогой племянник. Ублюдок ты неблагодарный. Я отмазал тебя от фронта, я спас твою жизнь, и вот твоя благодарность. Мало того, что не хочешь со мной выпить, так еще и срешь мне в душу своими рапортами! Ты понимаешь, что ты своей писаниной подставляешь не только себя, но и меня? Ты вообще в курсе, что тобой уже интересуется гестапо?
Последнее слово дядя, несмотря на ярость, произнес вполголоса, сказался старый инстинкт самосохранения. Вот про гестапо точно лучше не орать, это понимал даже пьяный майор.
А Ганс перепугался:
— Что? Гестапо? Как, зачем…
Дядя Клаус чуть успокоился, поправил простыню, прикрывавшую его телеса, закурил папиросу.
— Да! Гестапо. Представь
