Кусок прошлого возник, как если бы его кто-то вырезал из вещества прошлого, как вырезают заступом кусок дерна. В дерне сверху трава, внизу почва, в почве корни травы, они, молочно-белые, как обрубленные проводки, торчат в срезах. Все можно разглядеть в отдельности и в совокупности, но уже нельзя определить, куда уходили отрезанные заступом щупальца корней. Так же, заново переживая юнкерское предчувствие холодной воды из рукомойника и лошади кашевара с котлом горячей каши, подгоревшей на дне, я совершенно не помнил, откуда вышел, куда направлялся и что должен был сделать. Может быть, в то утро я ждал письма от Оленьки, может быть, мы устроили розыгрыш Мусику и с нетерпением ждали, когда он проснется и среагирует, может быть, накануне получил „Ниву“ с фотографией неожиданно прославившегося отца и собирался показать журнал ротмистру Глебову, может быть, ждал, что утром прошмыгнет мимо посудомойка, имя которой забыто навсегда, и я увижу ее в кофте, широкой длинной юбке и поймаю безадресный лукавый взгляд, — память выдала лишь срез мгновения во всем богатстве чувств и ожиданий, без питающих эти чувства и ожидания конкретных причин, я испытал не делимое на отдельные ожидания и чувства, но невероятно точное повторение самого себя.
Выйдя из зоны запаха, я потерял ниточку, связывающую с воспоминанием, и оно тут же иссохло. Я осознавал, что только что вспомнилось какое-то утро шестнадцатого года, но уже не находился в том утре сам. Теперь я пытался вспомнить не утро, а свое воспоминание о нем. Остановился, сделал два шага назад и опять попал в струйку запаха. Эффект повторился, я снова испытал юнкерское счастье. В этот раз удалось загрести его чуточку больше — к ощущениям и чувствам прилипли какие-то подробности, обоснования, вспомнились забытые имена, например, Вольдемар и Резвый. Да, вроде бы, в самом деле Резвый. Все это было совершенно не судьбоносным, неважным, — случайное, ничем не примечательное утро молодости. Следующий шаг опять вынес из запаха, и я, цепляясь за прошлое, снова отступил назад. Я проделал так несколько раз. Эффект запаха действовал все слабее, а потом и угас, лишившись энергии новизны.
Я собрал весь мед узнавания и пошел к рукомойнику. Вернувшись в дом, где собиралась к завтраку немчура, прошел к себе и записал пережитое: я помнил номер полка, фамилии ротмистра и ротного, расположение дома, где мы квартировали, на сельской улице, спускающейся вниз и в конце переходящей в шлях. Тут же несколькими линиями набросал эскиз: дома, конюшни, коновязь, разбросанные по сжатому полю копны, скирда на краю села, деревья. Я захотел вспомнить, сосредоточился и вспомнил все, что хотел. Память глаза подчиняется воле.
Как все, что подчиняется воле, память глаза — приспособление для работы или защиты. Можно уменьшить действительность до размеров эскиза (или фотографии), для памяти глаза это не имеет значения, она работает с уменьшенным изображением, как с реальностью. Нужный материал и инструмент она хранит в каких-то своих кладовых, как столяр на полках над верстаком. По своему усмотрению можно извлекать из нее почти все, что тебе нужно для работы, и когда нужно. Как в любом хозяйстве, бывают накладки и потери, что-нибудь нужное может завалиться в темный угол, но, в общем, для грубого выживания годится. Можно делать копии реальности, как только что сделал я на листке из планшетки. Можно абстрагироваться от цвета — я рисовал карандашом, и для памяти глаза это то же, что живое воспоминание. Не об эмоциях речь. Мы видим, что память глаза поддается преобразованию имеющейся информации в нужный для работы вид. Картинка, почти схема, которую я нарисовал, связана с реальностью, скорее, как знак, чем как копия. Она нужна человеку для практических задач. Инструмент — он и есть инструмент.
В отличие от зримого, запах императивен. Он не подчиняется воле, наоборот, воля в той или иной степени подчиняется ему. Не мы распоряжаемся им, а он нами. Он не зависит от ракурса, освещения и множества других обстоятельств. Он не поддается преобразованиям, он может лишь забиться другим, более сильным запахом. Он безусловен и первичен, он либо есть, либо его нет. Он не может присниться или вообразиться. Его нельзя вспомнить, если он не повторяется в это время вне тебя. Те, кто говорят, что вспоминают запахи, — лгут себе.
Нужно ли удивляться, что звери руководствуются таким надежным источником информации, как запах. Он для них — все: защита, любовь, страх, отвращение, продолжение жизни. Эволюция вела живую жизнь по линии чувствительности к запаху и вдруг соскочила на такую ненадежную, сложную и энергоемкую орбиту, как зримый мир, при этом чувствительность к запаху пошла на убыль, стала грубой и почти бесполезной. Если бы существовал создатель, мы отсоветовали бы ему пускаться в такое безнадежное предприятие.
Создателю, впрочем, виднее. Именно глаз развил мышление. Возникнув из зримого, оно, естественно, стало образами, то есть тем, чего в природе нет. Над нами довлеют образы. Мотивы наших поступков сделались случайными и непредсказуемыми, цель создателя — подозрительной: отцы так не поступают.
Литературный язык, полученный нами от предков, отшлифовался настолько, что стал пригоден только для научного, рационального мышления. Наука же, уходя все дальше от схоластики и астрологии, вырождается в инженерию. Инженерное мышление, в свою очередь, накладывает свой отпечаток на язык, и болезнь зашла так далеко, что необходимо менять сами интуиции, на которых язык построен. Мы не можем двинуться дальше, употребляя такие слова, как любовь, добро, зло, совесть, справедливость, душа, разум, эмоция, образ, польза, вред, эгоизм, вменяемость; не можем избавиться от посылки, что все в природе осуществляется по принципу сохранения полезного и устранения вредного, что животными движет инстинкт самосохранения, а человеком — животный эгоизм. Мы готовы признать многомерность пространства, кривизну вселенной, обратимость времени и прочую заумь, но не готовы признать, что эгоизма в природе не существует. Тот, кто желает изменить интуиции языка, вынужден пользоваться существующим, в котором интуиции уже содержатся. Попытки Хлебникова изобрести новый язык ни к чему не привели и не могли привести. Что же делать? А делать надо то, что мы делаем, желая определить положение точки в пространстве. Мы прочерчиваем проходящие через нее прямые. Их пересечение дает точку. Так же и я пытаюсь прочертить как можно больше прямых, чтобы в их пересечении возникла интуиция. Если мне это удастся, вытаскивайте из футляров свои силлогизмы, и ваши логические цепочки приведут вас туда, где вы еще и не ночевали. Мы не инженеры, нам логики мало. Инженеры имеют дело с очень ограниченным числом неизвестных, мы — с бесконечным. Они могут создавать формулы с тремя, четырьмя, пятью неизвестными, мы, с бесконечным числом неизвестных, — не можем. Старая математика неприменима. Аксиомы математики постигаются интуитивно. Без новых интуиций не обойтись».
29
Гера, вернувшись из конторки социальных работников, сказал, что меня там ждут. Я сидел около кровати Дули и поднялся:
— Дуля, мне надо сбегать к социальной работнице. Я быстро. Полежи, хорошо?
— Хорошо, — легко согласилась она. — Только опусти эту штуку.
Она показала на проклятое ограждение кровати. Почему-то не выносила, когда его поднимали, а оставить ее без ограждения я не мог. Слегка приврал:
— Мне не разрешают. И зачем? Ты же без меня не уйдешь?
— А вдруг понадобится?
— Тебе никуда не понадобится.
— Я не могу так лежать. Ну пожалуйста.
— Нельзя.
— Мне нехорошо. Я начинаю сильно дрожать. Ты уйдешь — меня затрясет.
— Я быстро!
— Нет, я не хочу! — запаниковала Дуля. — Сейчас же опусти!
Я сердился, она паниковала, я сдался:
— Хорошо, я никуда не иду.
Но она чувствовала мое раздражение и через полчаса смирилась:
— Ну хорошо. Только не простудись.
Домик социальных работников стоял среди сосен. Ривки на месте не оказалось. Я заметался в холле между стульями и дверью, не зная, ждать или убегать. Сходил с ума оттого, что Дуля на кровати сходит с ума без меня, и снова и снова прожевывал одни и те же мысли: как же заберу ее, если нельзя на полчаса одну оставить? Ограждений дома нет. А если мне понадобится уйти? Мало ли что!
Наконец появилась Ривка. На вид ей было лет двадцать. Пригласила в кабинетик. Поерзала в кресле, устроилась, положила руки на стол, сцепила пальцы, и все это время радостно улыбалась мне. Я старался соответствовать.
— У меня для вас хорошие новости.
Новости заключались в том, что Дулю оформляют на постоянное пребывание в доме престарелых. Оказалось, это не так просто сделать, и Ривка хорошо поработала. Мне осталось подписать бумаги, и их тут же отправят в министерство.
