«Русский солдат, если им хорошо руководят, — обратите внимание, если хорошо руководят! — превосходный боец, прекрасно маскируется, знает оружие, особенно тяжелые минометы, сохраняет силу в ближнем бою». Чувствуете? А если солдат боится противника — это уже половина солдата.
— На чем и строится наше двойное численное превосходство? — усмехнулся Шубников.
— Может, поспим пару часиков? — игнорируя шубниковский зондаж, предлагает Доломанов. — На войне сон да еда — в пользу всегда.
— У нас не получается, — говорю я.
— Нервы… Учтите — невыспавшийся солдат тоже половина солдата. Я пойду в первом эшелоне, а вы догоняйте…
Он и в самом деле засыпает. Но ненадолго. Через тридцать минут передают «час» — пять ноль-ноль. Еще через двадцать минут звонит начальник штаба полка, зовет меня к телефону:
— Слушай, сапер, ты мины снял?
— Где?
— На берегу. На месте переправы. Подход к Дону закрыт минными полями, понимаешь?
— Не понимаю.
— В лесу. Напротив кручи.
— Мы не минировали.
— Да не вы, а наши полковые саперы минировали. Какая разница! Подорвется рота — отвечать будешь.
— Это ты будешь отвечать, майор. Военному трибуналу. Я мин не ставил, карточек минирования не имею, они у вас в штабе. О чем с вечера думали?
— Не твое дело…
Начальника штаба полка я знал с Армавира. И не очень понимал, почему он начальник штаба — индюк с генеральским басом. На тактических тренировках при быстрой смене задач заплетал плетни от Кубани до Казани. Я его не любил за высокомерие с подчиненными и всеми, кто ниже по званию, он отвечал мне полной взаимностью — не знаю за что. Упоминание о трибунале несколько сбило с него спесь, он еще попытался «давить», но уже мягче:
— За переправу ты ведь отвечаешь, сапер? Это факт.
— Но не за твои минные поля.
Трехсекундная пауза. Тремя тонами ниже:
— Ладно, признаю — недоработали… Но ты уж выручи. Люди-то чем виноваты?..
— На слезу жмешь?..
— А карточки минирования я сейчас пошлю…
Положение создается трагикомичное — минировали берег в опасении форсирования Дона итальянцами, а теперь — «твоим добром да тебя же челом». Выслушав мои разъяснения, дивинженер ругается:
— Начинается пожар в публичном доме!.. Учат нас немцы, учат, а все отвечаем на двойку… Бери взвод с миноискателями, иди.
— Мины там смешанные, металлические с деревянными. От миноискателей толку мало.
— Другого выхода нет. Иди.
— А мне как быть? — спрашивает Шубников.
— Ты выполняй свою задачу.
— Через минное поле?
— Там видно будет…
— Пойдем вместе, капитан, — говорит Шубников. — Если не получу донесения, придется начинать с устья ерика. Надо хоть ротных предупредить.
Тишина, тишина. Звезды мерцают как будто все так же, но в лесу темнеет. Слышно, как под берегом жужжит в лозовых кустиках вода, как в устье ерика всплескивается крупная рыба. Бедная рыба, утром, когда артиллерия ударит по плотам, плыть ей кверху брюхом. На высоте, смутной тенью вписанной в темно-серый небосвод, просматривают первые сны итальянцы, и видятся им, наверное, полыхающие бирюзой средиземноморские небеса, и жаркий ветер в оливковых рощах, и ослики с вязанками хвороста вдоль белесых дорог. И многие не подозревают, что видят все это в последний раз — даже во сне. Немцев наши солдаты ненавидят. Люто. И пока побаиваются. Над итальянцами добродушно посмеиваются. Объясняешь: «Для нас все равно, враг есть враг». Смущение: «Оно конечно, товарищ капитан, тут уж что, против фактов не попишешь. А все-таки итальянцы». Когда захватывают «языка», кормят в ротной кухне, пытаются объясняться, главным образом с помощью жестов. Хохот, потеха. И «язык» доверчиво скалит белые зубы в улыбке, частит, частит словами. И на допросе в штабе выкладывает все, как на исповеди у самого папы римского…
И на рассвете их, уже научившихся мурлыкать «Катюшу» и «Стеньку Разина», придется убивать. Шубников прав. Война есть война.
Запыхавшись, прибегает инженер полка, но минное поле знает примерно — «должно быть, тут». Осторожно, словно в двадцати сантиметрах бездна, — да оно, в сущности, так и есть, — начинаем нащупывать поле, извлекаем первые четыре мины. Дальше легче, шахматная доска — белое, черное. В это время верхом на коне, с пилоткой, засунутой за ремень, — при скачке по лесу потерять можно, старшина душу перезудит, — прибывает связной с карточками. Теперь все еще проще. Меня вызывает див-инженер. Хмуро сосет папиросу, спрашивает:
— Почему я не знаю, что есть брод?
— Брода нет.
— А чем занят Кондратюк?
— Пытается организовать переправу по канатам.
— Докладывай…
Выслушав:
— Самовольничаешь, капитан.
Подумав:
— Хотя, быть может, я на твоем месте поступил бы так же.
Снова звонит начальник штаба полка, спрашивает — голос с молоком и медом, — как мины? Утешаю — ничего, выковыривают понемногу. Закончив, некоторое время слушаю — в трубке перепалка телефонистов:
— «Дон», «Дон»!
— Я «Дон»…
— Дайте «Енисей».
— Даю…
— Это «Енисей»?
— Да-а…
— Что «да»?
— Да, говорю, слушаю.
— Кто слушает?
— Да «Енисей» же…
— Что вы дакаете, отвечать не научились? Не с барышней, не дакайте…
— Бросьте нотации, надоело.
— А вы отвечайте как следует… «Днепр», не мешай…
— Я «Днепр», нужен Четырнадцатый…
— Не мешай, говорю.
— Я уже сто раз слышу «не мешай», а мне Четырнадцатый нужен…
— «Енисей», передайте Тридцать восьмому — движение прекратить, ждать распоряжений.
— «Кама», «Кама», почему не отвечаете?
— Как не отвечаю? Я здесь…
— Где здесь? Полчаса звоню. Плохо работаете.
— Хорошо работаем.
— Ладно, потом разберемся! А сейчас — дежурного на линию.
— Не могу.
— Что значит — не могу?
— Я тут один…
— Передайте: немедленно обеспечить нитку Восемнадцатому на новой квартире.
Зуммеры, трески, невнятица голосов, неразбериха приказов, цифирь, эзоповский язык. Очевидно, в ночь сменились позывные — вчера еще были «дубы», «сирени», «акации». И сейчас еще только привыкают. А я представляю — передвигаются по пескам роты, батальоны, полки, тащатся минометы, меняют место батареи. В расчете на внезапность. И все это в тишине, в безмолвии — разговаривать запрещено, курить тоже. Только дышать и потеть не возбраняется.
Четыре часа ночи. От Кондратюка никаких известий. Вторая рота совместно с пехотой подвигает к берегу Дона плоты. Андрей Шубников ушел туда же минут сорок назад. Четыре двадцать. Сажа ночи начинает очень медленно превращаться в пепел. Мы с дивинженером, не дождавшись донесения с брода, собираемся тоже во вторую саперную роту, но на стыке ериков натыкаемся на пятую пехотную, которую ее командир бегом ведет в район шестой, к переправе на плотах. Останавливаю:
— В чем дело?
— Саперы подвели.
— Как подвели?
— Ничего там нету.
— А саперы?
— И саперов нету…
— Быть не может!
— Значит, может…
Я не различаю лица командира роты, но хорошо помню и так — накануне мы с ним уже крепко объяснялись. Вид у него всегда
