разговор, а осел орет и орет. «Эй, — кричит Гитлер своему адъютанту, — попросите Геббельса прервать свою пропагандистскую речь, мы с дуче друг друга не слышим».
— Ста…
— Не завираться! Сам только нынче придумал, первый раз рассказываю.
— Сразу и видно, что самодельный.
— А по-твоему, анекдоты кто выдумывает?
— Да уж не ты. По выправке видно.
Перемена темы. Полковой инженер, лет под сорок, седеющий, с серьезными серыми глазами:
— Нынче веселитесь — завтра прослезитесь.
— С чего бы это?
— С того… К вечеру пехота окапываться начнет, в ночь нам на той стороне пузом степь греть: «Минируй… минируй… минируй». У фрица на мушке, как вошь на макушке! Кругом-то голо.
— Не у фрица, а у итальянца.
— Тем более.
— Что «тем более»?
— Ничего. Один черт.
— Не скажи. Фриц психованный, всю ночь ракеты жжет. А итальянцы экономят, через час по чайной ложке.
— С тебя и одной хватит.
— Ну, там видно будет. Сейчас бы к чьей кухне присвататься, третий день на сухомятке. Живот к подбородку приворачивает…
Вызываю начальника снабжения Шивейского и старшину второй роты Солодова — должны были привезти мины и взрывчатку. Привезли? Шивейский — толстый, добродушный, по специальности огородник. Еще во время формирования под Армавиром просил: «Вы меня на производство овощей поставьте, завалю даровым витамином». Солодов коренаст, черняв, в хозяйственных делах изворотлив как уж, солдат любит «тянуть в ниточку». Докладывает Шивейский:
— Противопехотных мин сто шестьдесят. И колоксилин.
— Это что?
— Взрывчатка какая-то новая. Командир роты Борисов инструкцию изучает…
Старшина Солодов сообщает, что собрали сто тридцать две каски и противогаза на месте сосредоточения шестой и четвертой пехотных рот. Солдаты побросали. В рассуждении того, что газов не будет, а форсировать Дон с каской — что с камнем на шее.
— Ну и что? — спрашиваю.
— На складе лежат.
— Ну и что?
— Как прикажете — что дальше делать?
— Возвратить пехоте.
— Они бросают, а мы возвращай.
— А чего бы вы хотели?
— Обмен.
— Не понимаю.
— На трофеи… Шубниковский батальон первым к итальянцам ворвался, нахапаются… А за каски и противогазы их все равно прижмут, казенное имущество… Вот и пускай выкупят!..
Кто это сказал — от трагедии до комедии один шаг? Не помню. И не знаю — то ли смеяться, то ли ругаться. Приказываю о подобранном имуществе сообщить в батальон, возвратить по первому требованию безвозмездно. Уверен — Шивейский так и сделал бы, но старшина Солодов обязательно постарается что-либо сорвать. Хотя бы какую-нибудь ни на что не годную дрянь, лишь бы видимость сделки. Характер. Гони натуру в дверь, а она в окно…
К шести часам вечера пулеметно-автоматная трескотня за Доном удаляется настолько, что едва слышно. Редко бьет артиллерия, выдохлась — и с той и с этой стороны. Полк Затонова ударил из леса вправо, расширил плацдарм до высот за Рубежинским, но глубина плацдарма с гулькин нос, от пятисот до трехсот метров. Усидят? Нет? Позади Дон, переправочных средств там никаких, пятиться некуда. Прижмут — становись спина к спине, как гладиаторы Спартака на арене в Риме, отбивайся до последнего…
Прибыл связной из четвертой роты. Исцарапанный, мокрый, давясь от жадности холодным супом, рассказывает:
— В лес вскочили, а комбат одно — бягом, бягом, дальше, дальше… чтобы, значит, с затылка их защемить… А там ямины, сучья, жарища — вода ли, пот ли в сапогах чавкает… Ну уж приканчивается он, лесок, бугры видать, а мы тут — налево, на высоту… «Бягом, бягом…» А чего — бягом? У самого мыло шмотьями с чуба валится, дышим — хрр, хрр… Итальяшки прошляпили, до верху нам шагов сто осталось, а тут и спохватились, ка-ак сыпанут пулеметами и автоматами, мать честна!.. Как пчела роит… Ну, мы носами в землю… Взводные орут: «Впяред, впяред!» А чего — впяред, когда не подняться?.. И так один кувырк, другой, третий… А уж кто и глазом назад косит, рачий ход дает, аж гимнастерка до пупа задирается… Ну, тут комбат противотанковую гранату у ординарца хватает, ка-ак сиганет!.. Перекат налево, перекат направо — ух, давал жизни!.. Пулеметчиков трах гранатой, сам к пулемету — пошло-о… Ну, тут и другие тоже… Только пуля комбату лоб посекла, забинтованный ходит… Злой-презлой, матюками обкладывает… Которые левее итальянцы, к Дону ближе, сдаваться стали…
— А пятая рота? Шестая?
— Все пришли, которые живы.
— Ну?
— Так вместе мы еще километра полтора — бягом, бягом… А потом макаронники в контратаки пошли… У наших патронов ищи свищи, все вылетели, так мы трофейными пулеметами и автоматами, там хвата-ает!..
— А Шубников что?
— Да что? Командует, как положено.
— Убитых много?
— Да есть убитые… И раненые… А сколько — вечером считать, сейчас — когда тут, бой все время…
В сумерках по нижнему канату на кое-как сбитом пароме переправляем минометы и противотанковые пушки. По верхнему форсирует последний батальон соседней дивизии. Командир роты просит заодно «перекинуть» на пароме и ротную кухню, но ему советуют:
— Валяй по канату. Солдаты у тебя в обороне отъелись, справятся…
— Дохлое дело… Опыта нет.
— Ну, задрай крышку и гони самоходом, — советует Кондратюк. — Как понтон.
— Нет уж, лучше по канату…
На середине канат чем-то защемило. Двух солдат, малость оплошавших, сорвало. Истошные вопли:
— Восьмая, спасай кухню!
— Тонем!..
Кухня, рассуждаем мы, — черт с ней. Не пушка. В крайнем случае трофейной заменят. Но если кухня сойдет с верхнего каната, то ударом с ходу может сорвать и нижний. А там как раз двигается паром с четырьмя минометами и пушкой. А командир роты стоит на песочке, попыхивает папиросой, подает советы. Как на ученье, Подхожу к нему:
— В воду!
— Что?
— В воду… Наведите порядок.
— Это вы наводите.
— Ваша рота, ваша кухня.
— Без меня обойдутся.
— В воду!
— А я вам не подчиняюсь…
Стоящий рядом Кондратюк белеет от бешенства, углы рта подергиваются. Дозрел за день, нервы не держат. Медленно, медленно, не сводя глаз с командира роты, достает пистолет, направляет дуло в живот:
— Я начальник переправы. При счете «три» стреляю. В воду! Раз…
Глаза у командира роты округляются. Но — молчит. Амбиция.
— Два…
Видимо, понял, что не шутка, счета «три» ждать не стоит… Минуты через четыре кухня движется дальше под радостные возгласы и соленые прибаутки тех, кто уже на том берегу. Командир роты тоже не возвращается — не к чему, да и нельзя, по канату уходят остатки роты. Увижу я его когда-нибудь? Вряд ли. А если и увижу, то не узнаю, всего и знакомства — три минуты при чуть красноватом свете сгоревшего дня. Спрашиваю Кондратюка:
— Выстрелил бы?
— Не знаю. У меня руки трясло… Бывают
