унылый, словно у больного печенью, любит хныкать и критиковать. А может, и в самом деле болен — на войне в таких тонкостях разбираться некогда. Я в полной растерянности. Что саперов нет под Еланской, не верю, но роту своей властью завернуть не могу. Командир пошлет меня куда следует и будет прав. Ему надо переправляться, и он старается выполнить задачу. А что же брод и канаты? Слава богу, не хвастался, молчал… Вот бы влип!..
В это время появляется запыхавшийся Кондратюк. Я почти кричу:
— Почему не доложили о срыве переправы?
— Мы ее не срывали.
— Что это значит?
— То и значит, товарищ капитан. Прекрасный брод, затянуты два каната.
— А почему командир пятой говорит, что ничего нет?
— Это его надо спросить…
Немая сцена, финал «Ревизора». На счастье, появляется адъютант Андрея Шубникова, с двух слов уловив суть дела, командует комроты-5:
— За старшим лейтенантом… бегом.
— Рота, кру…
Дивинженер берет меня за руку:
— Я на телефон, а ты туда. Долго не задерживайся: если дело пойдет — придется, может быть, кое-что менять в планах… Ни пуха ни пера!
— К черту…
Крупной рысью, повыше вскидывая ноги, чтобы не запахать носом, догоняю пехотную роту. Четыре сорок. Рота лежит на голом песке, щелей здесь для нее не откопано. Меркнут звезды, словно их прикрывают серой подкладочной ватой. Жужжит вода в Дону. То ли плачет, то ли остерегает. Два каната уходят в воду метрах в десяти один от другого. Начинает светать.
— Если нас здесь заметят — перебьют, — беспокоится адъютант Шубникова.
— Так начинайте.
— Время не вышло. Артподготовка не начиналась.
— Тем лучше, итальянцы еще спят…
— Нарушение приказа.
— Сорвете переправу, погубите роту — хуже будет.
Адъютант, чуть поколебавшись, отдает приказ начинать. Солдаты один за другим нанизываются на канат, как темные бусы на нитку. Один из солдат падает на песок метрах в пяти от воды, быстро бормочет: «Не могу, не могу, не могу». Спрашиваю у командира роты:
— Псих?
— Не замечалось.
Адъютант рывком ставит солдата на ноги, толкает к воде, но тот падает снова, кричит: «Бра-атцы, пожалейте!» То ли на крик, то ли потому, что заметили, слева, со склона, по переправе дает длинную очередь пулемет. Метрах в десяти от берега с приглушенным матюком срывается с каната солдат, исчезает под водой, но тут же, пошатываясь и загребая руками, появляется вновь. Саперы помогают ему выбраться на берег — легкая рана в руку. Короткое замешательство на другом конце каната, тоже кого-то ранило, но все быстро успокаивается, и движение продолжается. Командир роты пилоткой зажимает рот орущему трусу, просит:
— Пристрелите же!.. Роту погубит…
— Без истерик! — вмешивается Кондратюк. — Обычный шок, сейчас отойдет. Воды!
Кто-то приносит воду в пилотке, выливает на бледное лицо с помутившимися глазами. Солдат вздрагивает и замолкает, потом, нащупав рукой винтовку и опираясь на нее, поднимается, пошатываясь, присоединяется к взводу. Проходит пять или семь минут, вся пятая рота беззвучно, без единого выстрела исчезает в лесу на противоположной стороне. Смотришь и глазам не очень веришь — словно не люди, а в самом деле тени на Стиксе. И это — форсирование Дона? Так легко и просто? О чем же там думали итальянцы?.. Пишу записку Андрею Шубникову, чтобы он плюнул на возню с плотами и выводил роты на брод, пока есть время. Связной бежит прямо вдоль берега, ныряет в молодой ракитник. До Шубникова метров двести пятьдесят, но придется переплыть ерик, если туда уже не сбились плоты. И в это время откуда-то с низовий Дона, от устья Хопра, а может быть, и от Серафимовича зарождается и, нарастая, словно гора громоздится на гору, приближается к нам, катится низкий, содрогающий землю гул.
Пять ноль-ноль.
Гул даже издалека напоминает не грозу и тем более не орудийную стрельбу, а землетрясение, когда в трещины проваливаются целые населенные пункты, или тайфун, при котором по воздуху летают дома и камни. Берег под ногами вздрагивает и «плавает», у закрайки воды выскакивают мелкие волны. Так длится три или четыре секунды, затем, будто трещит и обломками падает на голову небо, возникает рев и грохот вокруг нас — это через наши головы ударили батареи в нашем лесу, в балках за Еланской, у Лебяжинского, тяжелая из-под Солонцов-ского. Воздух над головами воет, шипит, скрежещет до колотья в ушах, отдельные выстрелы и залпы неразличимы. И хотя знаешь, что бьют свои, чувство самосохранения побуждает пасть на землю, вжаться в нее, чтобы не зацепило, не раздавило, не расплющило. Откуда здесь столько артиллерии? Как любит, выражаться Кондратюк, «высшему японскому командованию о данном инциденте ничего не известно». А у скольких сейчас комбатов, таких, как я, замирает сердце на переправах и сколько таких, как Шубников, готовится лезть в пекло? Что там у них, как? Неизвестно. Огонь, огонь, огонь!..
Над меловой кручей за Доном, на которую так не хотелось карабкаться Андрею Шубникову, вырастает красный лес, выкидывает кроны конусом вниз, но вскоре все затягивается пылью и дымом. Так продолжается минут десять. Теперь становится ясным — Дон форсируется на большом участке, многими дивизиями, возможно, в полосе всей армии. А мы на самом крайнем фланге, и наши с Шубниковым хлопоты, если сравнить их с масштабами всей операции, не более суеты одного муравья в муравейнике. Хотя, впрочем, от такого сознания нам не легче.
— Солнце всходит, — говорит Кондратюк.
— Закат бы увидеть, — отзывается адъютант Шубникова.
Проводив глазами переправившуюся пятую роту, он уходит на КП. У нас пусто и тихо. Мы с Кондратюком закуриваем. Спрашиваю — как это удалось ему справиться с канатами?
— Сам не понимаю… Когда заводили первый, шесть раз выкидывало обратно. У хлопцев руки в крови, глаза на лоб лезут, губы посинели. А Дон не дается… Я для видимости бодрюсь, у самого же душа уже не в пятки ушла, а в каблуки, в песок вытекает.
Жадно затянувшись, уточняет:
— Когда появилась пятая рота, мы еще пузыри пускали, ничего не было готово. Потому и не окликнули. Видели, как топтались они у берега, чуть пониже, но не окликнули. А потом, когда готово было, они уже ушли, и я кинулся вдогонку… Второй, нижний канат без меня заводили, тут дважды два — по первому… Не понимаю — итальянцы в Рим укатили, что ли?
Помолчал, послушал орудийный гул, добавил:
— И все равно боялся… Ворота нет, натянуть нечем, на той стороне за ракиты вязали. Ну, канат при такой длине провисает на фарватере метра на полтора, а то и на два. Когда рота пошла, у меня в зобу дыханье сперло
