Двадцать восьмого марта, в субботу вечером, в зале школы Эмити-Харбор устраивался бал старшеклассников, и в этом году девизом был «Изумительный блеск нарциссов». Джаз-банд из Анакортеса, «Прожигатели жизни», играл одни зажигательные мелодии. В перерыве к микрофону подошел капитан бейсбольной команды и вручил семерым игрокам, которых забирали в понедельник утром, почетные грамоты.
— Без вас мы вряд ли справимся, — сказал он. — И на поле-то некого будет выпустить. Но если какие победы и будут наши, все они за вас, ребята, за тех, кто уезжает.
Эвелин Неаринг, любительница животных, вдова, жившая на мысе Эарсли в домике из кедровых досок без электричества и канализации, приняла к себе коз, свиней, собак и кошек от нескольких японских семей. Семья Ода сдала свою зеленную лавку в аренду Чарльзу Макферсонсу и продала ему два пикапа. Артур Чэмберс договорился с Нельсоном Обада о том, что тот станет его специальным корреспондентом и будет присылать на Сан-Пьедро свои репортажи. В выпуске от двадцать шестого марта Артур напечатал три статьи на тему грядущей депортации японцев: «Японские жители острова подчиняются военному приказу о перемещении», «Японским женщинам выносится благодарность за участие в работе родительского комитета» и «Приказ об эвакуации наносит удар по бейсбольной команде». В рубрике «Поговорим начистоту» он разместил статью под названием «Совсем мало времени», в которой прямо обвинял ведомство по делам интернированных за «бессмысленную и безжалостную поспешность, с которой изгоняются американцы японского происхождения». На следующее утро в половине восьмого Артур получил анонимный звонок:
— Заступникам япошек отрезают яйца! — визгливо крикнули в трубку. — И запихивают прямо в глотку!
Артур бросил трубку и продолжил печатать материал для следующего выпуска: «Верующие встречают утро Воскресения Христова».
В воскресенье, в четыре часа, Хацуэ сказала матери, что прогуляется последний раз перед отъездом. Сказала, что хочет побыть в лесу, подумать. Хацуэ пошла от дома в направлении Охранного мыса, но через некоторое время свернула в сторону Южного пляжа и по тропинке отправилась к дуплу. Оказалось, Исмаил уже ждал ее; он лежал, подложив под голову куртку.
— Ну, вот и все, — сказала она, пригибаясь при входе. — Завтра утром уезжаем.
— Я тут кое-что придумал, — ответил ей Исмаил. — Когда вас привезут на место, напиши мне. А когда выйдет номер школьной газеты, я пришлю тебе его и вложу внутрь свое письмо с обратным адресом класса журналистики. Как тебе такой план? Пойдет?
— Лучше бы вообще обойтись без всяких планов, — сказала Хацуэ. — И зачем только мы все это придумываем?
— Тогда пиши на мой домашний адрес, — предложил Исмаил, — только вместо своего адреса поставь адрес Кении Ямасита. Родители знают, что мы с Кении дружим, так что можешь писать запросто.
— А что, если они захотят почитать письмо Кении? Что, если спросят, как у него дела?
Исмаил задумался, но ненадолго:
— Захотят почитать? А ты собери писем пять-шесть и заклей в один конверт. Письмо от Кении, от себя, от Хелен, от Тома Обата… попроси их написать для школьной газеты. Я сегодня же позвоню Кении и скажу о школьном задании — чтобы он ничего не заподозрил, когда ты попросишь его написать письмо. Собери письма, вложи свое последним и перешли мне. Твое письмо я вытащу, а остальные принесу в школу. По-моему, отлично придумано!
— Ты такой же, как и я, — сказала Хацуэ. — Мы оба предпочитаем окольные пути.
— Да нет же, — возразил Исмаил. — Просто у нас нет выбора.
Хацуэ расстегнула пояс пальто с запáхом из ткани в рубчик, купленного в Анакортесе. И осталась в платье с широким вышитым воротником. В этот день она распустила волосы, не стягивая их ни шнурком, ни лентой, — они свободно струились по спине. Исмаил зарылся в них лицом.
— Ты пахнешь кедром, — сказал он.
— Ты тоже, — ответила Хацуэ. — Я буду скучать по твоему запаху не меньше, чем по тебе самому.
Они лежали молча, не касаясь друг друга; Хацуэ перебросила волосы через плечо, Исмаил положил руки на колени. Снаружи подул мартовский ветер, резко взметнув стебли папоротника; вздохи ветра слились с журчанием ручейка у подножия холма. Дупло приглушало звуки, смягчая их, и Хацуэ показалось, что она находится в средоточии всех вещей. В этом лесу, в этом дупле ей было спокойно.
Они начали целоваться и ласкать друг друга, но внутри Хацуэ чувствовала всепоглощающую пустоту, ее все так же одолевали те самые мысли. Она прижала к губам Исмаила указательный палец и закрыла глаза; ее волосы рассыпались по мху. От Исмаила пахло так же, как и от дерева, как от всего леса, и она поняла, до чего же ей будет не хватать его. Боль затопила ее; ей стало жаль его, себя, и она заплакала, но так тихо и незаметно, что за закрытыми глазами не было видно слез, только в горле застрял комок и грудь сдавило. Хацуэ прижалась к Исмаилу, незаметно плача, и, уткнувшись в шею, вдохнула его запах.
Руки Исмаила проникли ей под платье и медленно поднялись выше трусиков, остановившись на изгибах бедер. Его руки лежали у нее на талии, а потом скользнули ниже, к бедрам; Исмаил с силой притянул ее к себе. Он приподнял ее; она почувствовала, как он напряжен, и прижалась сильнее. Брюки Исмаила спереди топорщились, он прижимался к ней, к ее шелковым трусикам, гладким и влажным; ей приятно было это прикосновение. Они поцеловались сильнее, и она задвигалась так, будто хотела вобрать его в себя. Она чувствовала, как он напряжен, чувствовала шелк своих трусиков и его хлопчатобумажные трусы. Руки Исмаила под платьем скользнули вверх, к застежке лифчика. Хацуэ, лежа на мху, изогнулась, чтобы он мог добраться до застежки; Исмаил без труда расстегнул ее, стянул лямки с плеч и нежно поцеловал Хацуэ в мочки ушей. Его руки снова пустились в путешествие вниз по ее телу, высвобождаясь из-под платья; Исмаил провел по ее шее, спине. Хацуэ легла на его руки, изгибаясь грудью ему навстречу. Исмаил поцеловал ее через платье и стал расстегивать одиннадцать пуговиц, начав пониже украшенного вышивкой воротника. С пуговицами пришлось повозиться. Дыхание Исмаила и Хацуэ перемешивалось; пока Исмаил медленно расстегивал пуговицы, она взяла его верхнюю губу своими губами и так держала. Наконец платье было расстегнуто; Исмаил потянул вверх лифчик, высвобождая груди, и провел языком по соскам.
— Хацуэ, давай поженимся, — шепнул он. — Я хочу, чтобы мы поженились.
В Хацуэ было слишком много пустоты, чтобы ответить ему; она не могла говорить. Казалось, голос затопили слезы, и не было никакой возможности извлечь его на поверхность. Поэтому Хацуэ молча провела кончиками пальцев по спине, по бедрам… и обеими руками почувствовала сквозь ткань его возбуждение. На мгновение ей показалось, что Исмаил перестал дышать. Руки сжались; она поцеловала Исмаила.
— Хацуэ, давай поженимся, — повторил Исмаил; только теперь она поняла смысл его слов. — Я… я хочу, чтобы мы поженились.
Хацуэ не остановила Исмаила, когда его рука скользнула ей в трусики. Он начал стягивать их; она все еще тихо, незаметно плакала. Исмаил поцеловал ее и стянул с себя трусы до колен. Кончик его плоти уперся в нее; Исмаил обхватил ладонями лицо Хацуэ.
— Скажи «да», — шепотом просил он. — Одно «да», ничего больше. Прошу тебя, скажи.
— Исмаил… — прошептала она в ответ.
Он вошел в нее целиком, без остатка, заполняя всю собой, и Хацуэ вдруг поняла, что все это неправильно, не так. Понимание явилось неожиданностью и в то же самое время чем-то таким, что она всегда знала, только знание это до поры до времени оставалось скрытым от нее.
Хацуэ отстранилась, отталкивая Исмаила:
— Нет! Нет, Исмаил! Никогда!
Он не стал удерживать ее, он был чутким и внимательным, Хацуэ знала это. Исмаил натянул брюки, застегнулся и помог ей надеть трусики. Хацуэ поправила лифчик, справляясь с застежкой, и застегнула пуговицы платья. Надела пальто и принялась тщательно выбирать из волос ниточки мха.
— Прости, — сказала она Исмаилу. — Но это было неправильно.
— Мне это казалось правильным, — ответил Исмаил. — Как будто мы с тобой вступаем в брак, как будто ты и я женаты. Мне это казалось единственной свадьбой, которая между нами возможна.
— Прости меня, — Хацуэ продолжала выбирать мох из волос. — Я не хочу, чтобы ты был несчастным.
— Я уже несчастен, я просто в отчаянии! Завтра утром ты уезжаешь!
— Я тоже несчастна, — ответила Хацуэ. — Я так устала от всего этого, и мне так плохо. Я больше уже ничего не понимаю.
Он проводил ее до дома, до кромки полей; они постояли за стволом кедра. Сумерки сгущались, и все вокруг охватила неподвижность, какая бывает в марте: деревья, гниющую древесину, облетевшие клены, камни, валявшиеся на земле…
— Прощай, — сказала Хацуэ. — Я напишу тебе.
