Не было никакого смысла обсуждать происходящее с другими — все оказались в одинаковом положении. Люди бродили под караульными вышками, точно призраки; со всех сторон лагеря виднелись неясные очертания гор. Оттуда дул резкий ветер, швыряя песок через колючую проволоку прямо в лицо. Лагерь построили лишь наполовину, бараков на всех не хватало, и некоторым приходилось строить жилье самим. Повсюду были толпы, тысячи людей согнали на одну квадратную милю пустыни, изъезженной армейскими бульдозерами, и уединиться было совершенно негде. Все бараки выглядели одинаково — на второй день, в половине второго ночи, на пороге комнаты Имада возник какой-то пьяный; он все извинялся, а в открытую дверь задувало песок. Оказалось, он заблудился. А еще в их комнате не было потолка, и они слышали, как ругаются в соседних бараках. Через три комнатушки жила семья, где муж гнал самогон из риса и консервированных абрикосов, которые давали в столовой. На третью ночь пребывания в лагере Имада слышали, как он плакал, а жена ругала его. Той же ночью на караульных вышках включили прожекторы — сноп света мазнул по единственному в комнате окну. Утром они узнали, что один из охранников решил, будто заключенные задумали побег, и поднял по тревоге пулеметчиков. В четвертую ночь молодой парень из семнадцатого барака, лежа в постели с женой, убил ее и застрелился сам — ему каким-то образом удалось раздобыть пистолет. «Сиката га наи», говорили вокруг. «Такое должно было случиться».
Одежду развесить было негде, и они складывали все в чемоданы и коробки. Пол под ногами был холодный, и они ходили по комнате в обуви. К концу первой недели Фудзико перестала различать своих дочерей. Все выглядели одинаково в выданной им военным департаментом одежде: зеленых куртках, вязаных шапках, хлопчатобумажных носках, наушниках и шерстяных штанах цвета хаки. Только две младшие дочери ели с матерью, трое старших общались со сверстниками и в столовой стояли за другими столами. Фудзико отчитывала их; они выслушивали ее, но потом опять пропадали, уходя рано и возвращаясь поздно; в их одежде и волосах было полно песка. Молодежь гуляла по всему огромному лагерю, вдоль противопожарных полос и сбивалась в группы с подветренной стороны бараков. Однажды утром после завтрака Фудзико шла в баню и увидела среднюю дочь, которой было всего четырнадцать. Дочь стояла в группе подростков; четверо парней были в аккуратных курточках с нагрудными карманами. Фудзико знала, что они из Лос-Анджелеса; большая часть заключенных прибыла оттуда. Эти прибывшие не отличались особой сердечностью и на Фудзико почему-то смотрели сверху вниз — она и словечком не могла с ними перекинуться. Фудзико на все реагировала молчанием, уйдя в себя. Она все ждала письма от Хисао, но пришло другое письмо.
Когда Сумико, сестра Хацуэ, увидела конверт с обратным адресом «Класс журналистики, школа Сан-Пьедро», она не удержалась и распечатала письмо, хотя на конверте и стояло имя Хацуэ. Сумико училась в десятом классе, и письмо было для нее весточкой из дома.
Сумико прочитала письмо Исмаила Чэмберса, стоя перед сколоченным из толя помещением для собраний Христианского союза молодежи, рядом с лагерным свинарником; она перечитала письмо еще раз, смакуя фразы, поразившие ее более всего.
Милая моя Хацуэ!
Днем я все так же прихожу к нашему кедру. Закрываю глаза и жду. Я чувствую твой запах, вспоминаю тебя и все жду, когда ты вернешься. Я думаю о тебе каждую минуту, мне так хочется обнять тебя, прижать к себе. Без тебя так тоскливо, ты как будто забрала с собой частичку меня.
Мне грустно и одиноко, я все время думаю о тебе. Ответь поскорее. Не забудь в обратном адресе написать имя Кении Ямасита, чтобы родители ничего не заподозрили.
Все здесь ужасно и печально, просто жить не хочется. Надеюсь, хоть в твоей жизни есть какая-то капелька радости. Пусть даже совсем небольшая. Мне же станет хорошо, только когда ты снова будешь рядом. Теперь я понял, что не могу без тебя, ты стала частью меня. И ты — единственное, что у меня есть.
4 апреля 1942 г. Люблю и целую, Исмаил.
Полчаса Сумико все ходила в раздумьях и, лишь перечитав письмо в четвертый раз, решилась показать его матери.
— Вот, — протянула она письмо. — Знаю, что поступаю подло, но я должна показать это тебе.
Мать прочитала письмо Исмаила Чэмберса, стоя посреди хибары из толя, держась рукой за лоб. Она читала, быстро шевеля губами и часто моргая блестевшими глазами. Прочитав, она опустилась на край стула, вздохнула и сняла очки.
— Ну уж нет! — сказала она по-японски.
Фудзико устало положила на колени очки, накрыв их письмом, и закрыла лицо ладонями.
— Соседский мальчишка, — сказала она. — Тот самый, который научил ее плавать.
— Исмаил Чэмберс, — ответила Сумико. — Ты его знаешь, мама.
— Твоя сестра совершила ужасную ошибку, — сказала мать. — Надеюсь, ты такого не сделаешь.
— Нет, — ответила Сумико. — Да и разве могла бы, когда мы здесь?
Фудзико снова взяла очки.
— Суми, — обратилась она к дочери, — ты кому-нибудь говорила? Показывала письмо?
— Нет, — ответила Сумико. — Только тебе.
— Обещай, что никому про него не скажешь, никому. Здесь и без того хватает сплетен. Обещай, что никому не проговоришься. Обещаешь?
— Обещаю, — ответила Сумико.
— Я скажу Хацуэ, что это я распечатала письмо. Так что тебя никто не обвинит.
— Хорошо, — ответила Сумико. — Я поняла.
— А теперь иди, — сказала ей мать. — Дай мне побыть одной.
Сумико вышла и побрела без всякой цели. Фудзико водрузила на нос очки и перечитала письмо. Ей стало ясно, что отношения между этим парнем и ее дочерью серьезные и длятся уже много лет. Что он прикасался к ней, что они были близки в этом дупле, которое использовали для свиданий. Значит, прогулки Хацуэ были хитрой уловкой, как она и подозревала. Дочь возвращалась домой с побегами фуки в руках и влагой между ног. Лживая девчонка!
Фудзико на мгновение задумалась о собственной жизни, о том, как ее выдали замуж за незнакомого человека, как она провела брачную ночь в общежитии, где стены вместо обоев были оклеены страницами из журналов хакудзинов. В ту, первую, ночь она не позволила мужу и притронуться к себе — Хисао был грязным, с огрубевшими руками, и за душой у него не было ничего, кроме нескольких монет. Первое время он все просил у Фудзико прощения, рассказывал, в каком стесненном положении находится, и умолял ее работать с ним бок о бок. Он говорил, что у него есть в жизни цель, что он любит трудиться, равнодушен к азартным играм и выпивке и бережлив. Хисао говорил, что нуждается в ее поддержке. Он понимает, что прежде должен заслужить ее любовь. И со временем заслужит, лишь бы она согласилась потерпеть.
— Даже слышать тебя не хочу, — бросила в ответ Фудзико.
…В ту первую ночь Хисао спал в кресле, а Фудзико всю ночь не сомкнула глаз, думая, как ей выйти из такого затруднительного положения. Денег на обратный билет не было, да она и сама понимала, что назад, в Японию, ей дороги нет — родители продали ее, заплатив процент лживому байсакунину, убедившему всех, что в Америке Хисао сколотил приличное состояние. Фудзико не спала, она злилась все больше и больше и к рассвету готова была убить Хисао.
Утром Хисао встал у изножья ее кровати и осведомился, хорошо ли ей спалось.
— И говорить с тобой не желаю, — ответила Фудзико. — Я напишу домой. И как только мне вышлют деньги, сразу же уеду.
— Мы накопим вместе, — упрашивал ее Хисао. — И если ты пожелаешь, мы вернемся. Мы…
— А как же двенадцать акров твоей земли? — накинулась на него Фудзико. — Байсакунин водил меня, показывал: персики, хурму, плакучие ивы, сады камней… Все оказалось ложью!
— Да, это неправда, — признался Хисао. — На самом деле у меня нет денег. Я бедняк, вкалываю до седьмого пота. Байсакунин солгал тебе, и мне очень жаль, но…
— Будь так добр, замолчи, — оборвала его Фудзико. — Не желаю я выходить за тебя замуж.
Только через три месяца она согласилась лечь с ним в одну кровать. И когда это произошло, Фудзико поняла, что полюбила его, если это чувство можно было назвать любовью. Лежа в объятиях Хисао, она думала, что совсем не так представляла себе любовь. Любовь оказалась чувством гораздо более спокойным и практичным, чем ей мечталось в девичестве. Лишившись девственности, Фудзико плакала — она совсем не предполагала расстаться с невинностью, принеся ее в жертву Хисао. Но она стала женой; Хисао был человеком надежным, и постепенно Фудзико привязалась к нему. К тому времени они многое преодолели вместе, и он ни разу не пожаловался.
Теперь Фудзико держала в руке письмо, которое мальчишка-хакудзин написал ее дочери, в котором говорил о любви, об одиночестве, о том, как сильно скучает по ней. В котором напоминал об их уговоре: «Не забудь в обратном адресе написать имя Кении Ямасита», писал он. Фудзико задумалась — в самом ли деле дочь любит этого мальчишку или это подростковая влюбленность. Ей стало понятно, почему Хацуэ стала такой мрачной и молчаливой, гораздо мрачнее и молчаливее, чем ее сестры. Всем было невесело, но Хацуэ все равно казалась еще угрюмее остальных, она была какой-то вялой, все делала медленно, как будто убитая горем. Когда ее спрашивали, она отвечала, что скучает по отцу, по дому. Но никому не признавалась, что скучает по этому мальчишке-хакудзину, своему тайному возлюбленному. Фудзико открылась вся глубина обмана дочери, и такое предательство вызвало в ней материнский гнев. Гнев смешался со всепоглощающим унынием, которое росло со времени бомбежки Пёрл-Харбора, — не часто Фудзико, уже взрослая женщина, страдала от такой безутешности.
