Она напомнила себе, что, несмотря ни на что, должна держаться с достоинством. Поначалу, только-только приехав в Америку, она забыла об этом, но со временем поняла, что там, в Японии, бабушка передала ей нечто весьма ценное. Пожилая женщина называла это словом «гири», плохо поддающимся переводу и означающим, что человек обязан исполнить должное, пребывая в спокойствии и невозмутимости. Фудзико села и стала взращивать в себе совершенное спокойствие, готовясь к разговору с Хацуэ. Закрыв глаза, она глубоко вдыхала и выдыхала.
Что ж, думала Фудзико, придется поговорить с Хацуэ, когда она вернется домой после бесцельных шатаний по лагерю. Придется положить этим отношениям конец.
За три часа до ужина в дверь комнатки Имада постучали. На пороге стояла стайка ребят с Сан-Пьедро; они принесли с собой инструменты и куски древесины. Ребята вызвались сколотить для Фудзико и ее дочерей все необходимое: полки, комод, стулья. В ребятах Фудзико признала сыновей из фермерских семей Танака, Кадр, Мацуи, Миямото. Она поблагодарила их, сказав, что все эти вещи оказались бы очень кстати, и ребята взялись за дело. Устроившись с подветренной стороны барака, они измеряли, отрезали, отпиливали, а ветер тем временем все дул. Миямото Кабуо прибивал кронштейны, а Фудзико сидела на раскладушке, сложив руки, спрятав за спину письмо от мальчишки-хакудзина.
— У пищеблока валяются листы жести, — сказал Кабуо. — Можно закрыть ими дыры в полу — выйдет лучше, чем с толем.
— Толь рваться… вот так… — ответила Фудзико, переходя на английский, на котором говорил Кабуо. — И совсем не помогать против холода.
Кабуо кивнул и продолжил работу, споро орудуя молотком.
— Как твоя семья? — спросила у парня Фудзико. — Как мать, отец? Как все?
— Отец болен, — ответил Кабуо. — Никак не привыкнет к этой пище.
Он замолчал, доставая из кармана следующий гвоздь.
— А вы как? — спросил он. — Как вы все тут поживаете?
— Все в песке, — ответила Фудзико. — Едим его.
В этот момент дверь открылась и вошла Хацуэ с покрасневшим на холоде лицом, стаскивая покрывавший голову шарф. Кабуо на время оставил работу, гладя, как она тряхнула головой, высвобождая волосы.
— Привет, — поздоровался он с ней.
Хацуэ еще раз тряхнула головой, собрала волосы и откинула на спину, приглаживая. Сунув руки в карманы пальто, она села рядом с матерью.
— Привет, — ответила она Кабуо, ничего больше не говоря.
Мать с дочерью сидели молча. Кабуо мастерил, сидя спиной к ним, на корточках, тихонько постукивая молотком. Вошел еще один парень, внося только что распиленные сосновые доски. Кабуо разложил доски по кронштейнам и проверил нивелиром.
— Ровные, — объявил он. — Хорошо лягут. Вы уж извините, что лучше не получилось.
— Полки просто отличные, — похвалила Фудзико. — Спасибо вам всем.
— Мы сколотим вам шесть стульев, — сказал Кабуо, глядя теперь на Хацуэ. — А еще сделаем два комода и обеденный стол. Через несколько дней все будет готово.
— Огромное вам спасибо, — поблагодарила ребят Фудзико.
— Рады были помочь, — ответил Кабуо. — Нам это запросто.
Все еще с молотком в руке, он улыбнулся Хацуэ, и она опустила глаза. Кабуо сунул молоток в петлю у пояса и подобрал нивелир с мерной лентой.
— Всего хорошего, миссис Имада, — сказал он. — Пока, Хацуэ.
— Еще раз большое спасибо, — ответила Фудзико. — Ты нам очень помог.
Когда дверь за Кабуо закрылась, Фудзико достала из-за спины письмо и сунула Хацуэ.
— Вот! — гневно выпалила она. — Как ты могла так лгать! Как ты могла, Хацуэ!
Фудзико хотела поговорить с дочерью тут же, немедленно, но вдруг поняла, что гнев ее так велик, что может помешать сказать дочери те самые, нужные слова.
— Ты больше не напишешь этому мальчишке и не получишь писем от него, — сурово сказала Фудзико, стоя на пороге.
Хацуэ сидела с письмом в руке; глаза ее наполнялись слезами.
— Прости меня, — сказала Хацуэ. — Прости, мама. Я сознательно обманывала тебя.
— Если бы только меня, Хацуэ, — ответила мать дочери по-японски. — Ты ведь и себя обманула.
И Фудзико вышла на улицу, где дул ветер. Она дошла до почты и предупредила, что с этого дня всю корреспонденцию на имя Имада будет забирать сама. И пусть ее не отдают никому другому.
В тот день Фудзико сидела в столовой и писала письмо, адресованное родителям Исмаила Чэмберса. Она рассказала им о дуплистом дереве в лесу и о том, как Исмаилу и Хацуэ удавалось годами скрывать правду ото всех. Она пересказала родителям содержание письма их сына к ее дочери. Дочь, писала Фудзико, больше не напишет Исмаилу, никогда. Что бы там между ними ни было, теперь все кончено, и она приносит извинения за дочь. Она надеется — их сын поймет и выкинет мысли о Хацуэ из головы. Фудзико писала, что они были всего-навсего детьми, а дети часто совершают глупости. И все же оба виноваты в случившемся, оба должны разобраться в себе и поступить по совести. Нет ничего дурного в том, что кому-то кто-то нравится, писала Фудзико, или в том, что кто-то принимает свои чувства за любовь. Дурное в том, чтобы таить эти чувства от близких. Она надеется, что родители Исмаила поймут ее. Она не хочет, чтобы ее дочь и их сын продолжали общаться. Она ясно дала понять об этом своей дочери и попросила ее не писать больше их сыну и не читать его писем. Фудзико написала Чэмберсам, что ей нравится их семья и она относится с большим уважением к «Сан-Пьедро ревью», которую они выпускают. Всей семье она желает только хорошего.
Фудзико показала письмо Хацуэ, когда оно было уже сложено и оставалось только запечатать его в конверт. Хацуэ прочитала письмо дважды, медленно, подперев щеку ладонью. Закончив читать, она зажала письмо между колен, глядя на мать безучастно. На лице Хацуэ странным образом не отражалось никаких эмоций, она как будто выдохлась, слишком устала, чтобы что-то чувствовать. Фудзико заметила, что дочь за три недели жизни в лагере повзрослела. Она вдруг выросла, стала взрослой женщиной, опустошенной изнутри. Дочь внутренне ожесточилась.
— Не стоит отправлять это письмо, — сказала Хацуэ матери. — Я все равно не стала бы больше писать ему. Еще в поезде, когда нас везли сюда, я только и думала что об Исмаиле, о том, написать мне ему или нет. О том, люблю я его еще.
— Любовь… — презрительно скривилась мать. — Что ты знаешь об этом. Ты…
— Мне уже восемнадцать, — возразила Хацуэ. — Пойми, мама, я уже не маленькая.
Фудзико осторожно сняла очки и по привычке потерла глаза.
— Ты сказала: «еще в поезде», — напомнила она дочери. — Так что же ты решила?
— Сперва ничего, — сказала Хацуэ. — Я не могла думать спокойно. Слишком много мыслей лезло в голову. Я была слишком подавлена, чтобы думать.
— А теперь? — спросила Фудзико. — Что теперь?
— У меня с ним все кончено, — ответила Хацуэ. — Мы были детьми, вместе играли на пляже, и наша дружба переросла в нечто большее. Но он не подходит для меня как муж, я всегда это понимала. Я написала ему письмо. Написала, что каждый раз, когда мы были вместе, мне казалось, что что-то не так. В глубине души я всегда чувствовала, что что-то не так, я как будто любила его и не могла любить. Так каждый день; я сомневалась с тех самых пор, как мы впервые встретились. Он хороший парень, мама, ты знаешь его семью, он в самом деле хороший. Но ведь дело не в этом, так? Я хотела сказать ему, что между нами все кончено. Но мы уезжали… все было так запутано… у меня язык не повернулся сказать ему. Да я и сама тогда толком не разобралась в своих чувствах. Я запуталась, слишком много всего навалилось.
— А теперь, Хацуэ? Теперь ты разобралась?
Хацуэ помолчала. Она провела рукой по волосам и безвольно уронила ее, провела другой и тоже уронила.
— Да, разобралась, — ответила она. — Я должна сказать ему. Должна прекратить наши отношения.
Фудзико забрала у дочери свое письмо и аккуратно разорвала его посередине.
— Тогда напиши ему сама, — сказала она дочери по-японски. — Скажи все как есть. Пусть это останется в прошлом. Скажи правду и живи дальше своей жизнью. Избавься от этого мальчишки-хакудзина.
Утром мать напомнила Сумико о том, чтобы та никому ничего не говорила. Дочь обещала, что и словечком не обмолвится. Фудзико отнесла письмо Хацуэ на почту и купила марку на конверт. Она лизнула края конверта, запечатывая его, и вдруг, сама не зная, почему наклеила марку вверх ногами. После чего опустила письмо в ящик.
Когда Кабуо принес готовый комод, Фудзико пригласила его попить с ними чаю, и он просидел больше двух часов. Так повторилось в следующий вечер, когда Кабуо притащил им стол, и потом еще, когда он занес уже стулья. На четвертый день, вечером, Кабуо постучался к ним и, держа шапку в руке, пригласил Хацуэ прогуляться под звездным небом. В тот раз она отказалась, и потом три недели они не говорили. Но Хацуэ не могла не заметить, что Кабуо симпатичный, воспитанный парень, с открытым взглядом, сын фермеров, выращивавших клубнику. Да и не могла она оплакивать разрыв с Исмаилом вечно.
