Революция дала показательный урок «обнажения смыслов вещей» (Ф.А. Степун), предметно-реального расщепления комплексов привычно-связанных представлений, опутанных густой паутиной всяческих условностей и произвольностей, на их истинные составные части, произвела на практике то, что прежде возможно было лишь для абстрагирующей способности сильного и философски-вышколенного ума. В частности, мы можем наблюдать в белой идеологии серьезный удар, нанесенный тем обычным политическим представлениям, которые связывали прежде идею и навык к властодержательствованию и государственному водительству, патриотическую любовь и ревность о бытии и чести государства как объекта и вместилища реальнотворческих проявлений управляющей и устрояющей власти — с идеей о священности и неприкосновенности основного теософического элемента живой плоти родины — ее территориального достояния. В столь часто проявляемом в белой среде легкомысленно-расточительном отношении к территориальной целости государства даже в нынешних его столь чудовищно урезанных границах, в слишком легкой готовности поплатиться дальнейшими его частями за вооруженную, заведомо не бескорыстную интервенцию первых подвернувшихся великих держав и дружественных соседей мы видим некоторый аналог брест-литовской психологии большевиков и ленинской потребности в «передышке» хотя бы в пределах «Московской губернии». Слишком благодушное отношение некоторых белых политиков и публицистов к уже происшедшим и одобренным свыше фактам территориальных ущемлений России свидетельствует о падении живого ощущения имманентности русского великодержавия, и этому едва ли противоречит излишне шумливая газетная полемика с совершенно ничтожными в политическом и идейном смысле заграничными группами сепаратистов, которым такая полемика на столбцах большой, серьезной печати доставляет только дешевую рекламу, я белой идеологии элемент бессильного и ненужного социального протеста гипертрофически развит в ущерб истинному назначению эмиграции — быть довременной хранительницей лучших культурных и политических традиций России как державы органически великой даже в ее нынешнем состоянии пленения и военной ослабленности, — традиций, имеющих быть во что бы то ни стало пронесенными audessus de la melee, поверх мелкой сутолоки пустых дрязг и ущемленных мелких самолюбий. Этот социальный протест не останавливается перед навязыванием и подкидыванием, хотя бы и задним числом, мещанско-собственнических устремлений, в их вульгарно-европейском частно-правовом понимании, еще живой, воистину подвижнической традиции русской интеллигенции, между тем как в действительности среди всего богатейшего разнообразия идейных течений в ее среде мы именно такие устремления искали бы тщетно. Соблазнительно-утопические учения коммунистов о преобладании грубо-материалистических побуждений и императивов, проявляющемся в основных линиях исторического процесса, получает неожиданное подтверждение и укрепление в этой новой, не к будущему, а к прошедшему и даже не бывшему обращенной утопической фантасмагории. Белая мысль соблазнилась о социальном мире европейского Запада, не только оберегшем его самого от красного призрака, но и подготовившем приют для русской эмиграции; отсюда поздние сожаления о неимении в России к моменту революции крепко сколоченного и государственно мыслящего мещанства, которое могло бы стать действительным оплотом и противоядием против большевизма, именно поскольку последний представляет крайнюю ступень максималистической градации мещанства (similia similibus curantur). Законное в начале революции желание спасти страну от ее ужасов хотя бы этим путем, если бы он был возможен, нисколько не оправдывает, однако, сейчас, когда неизбежное уже случилось, эту химерическую идеализацию всяческой буржуазности, под которой часто скрываются и материально-вознаградительные аппетиты экспроприированных собственников, претензии которых переживут и все земские давности и все кровавые жертвы анархии. И белая идеология слишком часто компрометирует свои самые беззаветно-идеалистические устремления своими попытками идейного оправдания этих собственнических вожделений.
Тлетворное влияние ложной и исковерканной школьно-исторической схемы русской истории, старательно подогнанной под европейские шаблоны усилиями длинного ряда поколений историков и педагогов, еще слишком тяготеет над умами и национальным сознанием зарубежной России. «Вульгата» русской истории (П.М. Бицилли) слишком подчищает и подглаживает ее истинный путь, старательно унитаризируя и подгоняя под европейские мерки всю полноту и богатство ее соприкасаний с многонародным миром равнин и лесов Евразии. Поскольку основной факт русской истории — расселение русского народа по огромной территории и хозяйственное, политическое и культурное освоение ее — приводит историка к вопросу о взаимоотношениях русского народа с остальной многоплеменной евразийской стихией, они мыслятся им в трафаретно-европейских цивилизаторских и культуртрегерских формах. Во всяком случае, факт многонародности России как следствие некоего серединного положения Евразии по отношению к остальным культурным мирам Старого Света, столь чреватый для нее огромными возможностями положительного государственного творчества, воспринимается как нечто неприятное и досадное, и прилагаются все усилия умственных ухищрений, чтобы многоцветный узор восточного ковра России замазать и перекрасить под ласкающее западнический глаз трафаретное однообразие европейского линолеума. Здесь, в своих тайных вожделениях о «монолитном» государстве, в своих малодушнейших и уродливейших формах докатывающихся до мечтаний о «самоопределении Великороссии», белая идеология соблазнительно сближается с психологией всякого рода и мастей самостийников и паневропейских пацифистов. Здесь же, в пренебрежении или некритически-отрицательном отношении к исторической роли инородческих элементов в истории России, проявляется наследие европейского насильнического космополитизма в его самом греховном и отвратном облике воинствующего расизма. Возвращаясь к своей основной теме, мы можем ответить, что значительная доля не религиозного даже, а чисто расового антисемитизма, тщательно изгоняемого со столбцов больших политических органов, но с большой яркостью проявляющегося в сфере житейски-бытовых отношений в зарубежной среде, восходит именно к этому отрицательному и пренебрежительному отношению к истинной роли неславянских элементов в русском прошлом. И питание отрицательной настроенности к евреям вообще свежими воспоминаниями о действительно позорной роли огромной части еврейской интеллигенции в столь многих злейших эксцессах разрушительного углубления революции — идет отчасти из тех же источников, что и несправедливо-подозрительное отношение к невеликорусским племенам России вообще, основное ядро которых, конечно же, нисколько не повинно в махинациях самостийнической полуинтеллигенции.
Евразийство решительно отринуло обветшавшие, мертвые, уже в самой Европе защищаемые только самыми тупыми и невежественными рутинерами схемы исторического развития народов и культурных миров Старого Света. Оно первое среди русских общественных и умственных течений признало многозначительную и творческую роль некоторых не-славянских и даже не-белокожих элементов в создании путей для ныне осуществляемого в грозе и буре, еще закутанного покровом тайны, но уже несомненного вселенского и провиденциального назначения России. Оно не постеснялось, к великому ужасу и негодованию прогрессистских рутинеров и обскурантов свободомысленного космополитизма, заявить от имени грядущей России претензию не только на общепризнанное великое историческое наследие Византии как православного гегемона Востока, но и на государственно-политическое преемство от Золотой Орды, державы монгольской в своем правящем ядре, но по существу многонародной и многоверной, религиозно и культурно в широчайшем и положительнейшем смысле свободолюбивой, проникнутой духом государственно-политического освоения необъятных пространств и творческого, имперского делания истинно мирового размаха. В этом-то пункте евразийству приходится выносить самые ожесточенные и недобросовестные нападки со стороны своих разношерстных противников, зачастую исходящих из взаимно противоположных и даже враждебных политических и принципиальных установок, но умеющих специально на сей предмет дать утихнуть своим разногласиям: верный признак того, что они в евразийстве чуют ту новую историческую силу, которой суждено упразднить и похоронить самые корни тех общекультурных и политических предпосылок, которые приводят их к мелкой и недостойной грызне.
Евразийство проникнуто теософским пафосом безусловного ценения территориальной необъятности России как явления, не только укрепляющего мировой вес и обаяние ее, не только основывающего на непобедимости родных пространств возможность отстоять евразийский мир от вожделений со стороны насильнических элементов Запада, но и исполненного своеобразного, онтологически и эстетически значительного очарования. Евразийство прозревает и осмысливает внутреннюю сущность и сверхисторическое значение соединения в лике России частей, внешне столь разнородных, но связанных необъяснимой, далеко не сводимой на одни внешние или корыстные интересы, взаимной тягой. Этим оно преодолевает не только жалкие, сфабрикованные домыслы воинствующего сепаратизма западничествующих полуинтеллигентов, но и несравненно более опасное ослабление в деморализованном, заблудившемся между трех сосен общерусском «правящем слое» ценения, вкуса и веры в органическую цельность России как внешнюю плоть и оболочку ее имманентного великодержавия, свободного от европейских соблазнов насильнической и корыстной экспансии, но тем более решительно и действенно утверждающего свою охранительную роль по отношению к своеобразию и самодовлению евразийского мира.
