— Вы забыли, что еще вчера были студентом. Понимаю, что война помешала, но объективно вы столь же неопытный учитель, как и двадцатилетний юнец.
Елизавета Васильевна не щадила самолюбия Дегтярева. Для нее он уже не был учителем ее школы. К тому же, когда, как не сейчас, она могла отплатить ему за все неприятности, что он причинил ей? Она понимала, что не дать ему слова на педсовете она не в силах, и потому строила свою речь в расчете на то, чтобы подавить его волю, сделать его в глазах всего коллектива ничтожным, маленьким человеком, который не заслуживает даже того, чтобы быть внимательно выслушанным. Она воодушевлялась своими словами, ей они казались очень верными, и продолжала наносить Дегтяреву удар за ударом:
— Вы подменили кропотливую воспитательную работу заигрыванием с ребятами, а настойчивую учебу — сомнительными опытами на участке! Разве не ваши юннаты опозорились с сифонами? Не вам ли пришлось расписываться в своем незнании перед Егором Копыловым? А сейчас что вы делаете?
Дегтярев и до педсовета не сомневался в том, что ему предстоит выдержать серьезный бой с Елизаветой Васильевной. Он знал, что его упорное нежелание заставить вернуться Оленьку к матери может толкнуть директора на крайние меры, но он не ожидал, что она так враждебно и бесцеремонно выступит на педсовете.
Дегтярев с трудом удержался, чтобы не ответить ей так же резко, и начал очень спокойно и сдержанно:
— Я много думал о том, что произошло в семье Олейниковой. Я откровенно скажу, уход девочки от матери был для меня неожиданностью, и первым моим желанием было вернуть ее домой. Но потом я понял, что не имею права это делать. Нет, я не забыл о престиже школы, не забыл о горе матери. Но я прежде всего думаю о судьбе Ольги Дегтяревой, а это значит — и о школе, и о матерях, и о судьбе детей. Школа много дает нашим ребятам. Это всем известно. Но разве не бывает, когда плохое прививается тому или иному ребенку в школе? Бывает и так! Когда? Тогда, когда он подпадает под влияние какой-то группы плохих, распущенных ребят, когда не школа, а такие ребята воспитывают друг друга. Но что в таких случаях делают? Школа активно вторгается в жизнь ребенка, она дискредитирует в его глазах плохих товарищей и тем самым воспитывает и его и их. В школе педагог старается не просто привить своему ученику какие-то положительные качества, а делает это, помня, что ребята тоже воспитывают друг друга. В школе много недостатков, но плохому не так-то легко разгуляться в ней.
— Мы говорим о семье, — перебила Елизавета Васильевна.
— Я скажу и о семье. Но прежде несколько слов об улице. Перейдем из школы на улицу. На сельскую Шереметевскую улицу. Дед Мирон, которого все вы знаете, как-то мне сказал: «А что улица — улица у нас колхозная! Были бы товарищи хорошие». Конечно, на улице мы не можем так активно воздействовать на ребят, как в школе, но будут наши ребята хороши в школе — будут они хороши и на сельской улице… Дед Мирон прав: улица, в конце концов, колхозная!
— Дед Мирон в роли шереметевского Ушинского? — снова перебила Елизавета Васильевна.
— Я его не сравниваю с Ушинским, — продолжал спокойно Дегтярев, — но он хорошо помогает школе воспитывать своего Петяя. И это особенно важно потому, что мы часто не только не имеем возможности влиять на семейное воспитание, но порой и не желаем этого делать… А между тем плохое воспитание в семье наиболее для нас опасно.
— Почему же именно в семье? — спросил Антон Антонович.
— По той простой причине, что нигде с такой откровенностью не проявляют себя пережитки, как в таких семьях, где всему задают тон люди типа Павла Юхова. И заметьте, в семье Юховы ничего не стесняются: ведь кругом свои! И в семье они тем более воинственны, чем больше им приходится прятаться в обществе, школе, на улице. У пережитков двойная жизнь: за пределами дома они маскируются, прячутся по углам, а дома они воюют, бахвалятся, выдают свою ложь за правду, а неприглядное за красоту! И всё это на глазах у детей, не замечая их, а порой и не стесняясь их. И часто там некому скомпрометировать всё это в глазах ребенка. А он отсюда делает свои выводы, составляет свое представление о жизни. Я долго не мог понять, почему Николай Камышев или, как его зовут ребята, Колька Камыш, не любит в колхозе работать, всё общественное презирает и тянется куда-то в лес, — где нет ни председателя колхоза, ни сельсовета, а только звери да птицы, а он может стать их царем. Разве его мать плохо работает? Нет. Отец? Тоже труженик! А вот именно они сделали его таким. И как было не сделать, когда, из года в год собирая все шереметевские слухи, они выдавали их за правду и открыто, где надо и не надо, не стесняясь ребенка, ругали свой колхоз, своих агрономов, своих бригадиров. Откуда же было взяться у Кольки Камыша желанию работать в колхозе, как он мог полюбить колхоз? Вот вам и «птичий царь»!
Дегтярев замолчал, потом повернулся к Антону Антоновичу и продолжал:
— К счастью для Ольги Дегтяревой, она была воспитана колхозницей, которая ей заменила мать. К счастью для нее, общественное, колхозное оказалось у нее в крови. Но ведь при других обстоятельствах она могла стать соучастницей сомнительных делишек своей матери. Да и достаточно было только смириться с ними. А потом мы развели бы руками: «Ведь была хорошая девочка, а вот выросла — не узнать». Я понимаю, что из всех нас прежде всего за Ольгу Дегтяреву отвечаю я. Я классный воспитатель, она у меня в юннатовском кружке. А меня хотят убедить, что виноват во всем ее капризный, своевольный характер. Мы виноваты, что Ольга Дегтярева ушла из дома. Но исправить ошибку это совсем не значит, что против воли девочки надо вернуть ее обратно матери.
Елизавета Васильевна сначала слушала Дегтярева со снисходительностью человека, уверенного в своей силе. Ну что он там болтает о школьном воспитании, о влиянии ребят друг на друга! Он до того растерялся, что потерял свою обычную резкость и говорит, словно проводит урок. Забыл даже, что перед ним не дети, а взрослые люди. Но вскоре пренебрежение к Дегтяреву сменилось тревожной настороженностью. Странно, почему так внимательно его слушает Антон Антонович! Что он нашел интересного в его словах? А Надежда Георгиевна? Старая, опытная учительница, а слушает его, как девчонка. Что такого особенного в том, что он рассказывает о деде Мироне? Елизавета Васильевна готова была возмутиться. Господи, как должен быть низок культурный уровень учителей, если общие разговоры о воспитании могут вызвать к себе такой большой интерес! И, так думая, она, сама того не замечая, внимательно слушала Дегтярева. Но неужели кто-нибудь рискнет его поддержать? Интересно, — что скажет Антон Антонович? И едва Дегтярев умолк, она сама спросила математика:
— Антон Антонович, скажите свое мнение — считаете ли вы нормальным, когда ребенок бежит от своих родителей?
— А разве Алексей Константинович считает это нормальным? Разве из-за этого спор? Спор из-за того, — почему девочка ушла от матери? И как быть с этой девочкой дальше? И мне совершенно непонятно, — почему вы так ожесточенно нападаете на Алексея Константиновича?
— Семья — не опытное поле… — резко бросила Елизавета Васильевна.
— Но изучать ее, наблюдать за ней педагог обязан. И наблюдения Алексея Константиновича, по-моему, имеют большой интерес. А вы, Елизавета Васильевна, закрыли на всё глаза и твердите одно, как некая царица из детской сказки: «Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю, а быть Ольге Дегтяревой у своей матери».
Выступление Антона Антоновича не оправдало предположений Елизаветы Васильевны, и она с надеждой взглянула на учительницу географии. На педсоветах Надежда Георгиевна всегда говорила сидя, положив перед собой вытянутые руки, словно давая им отдых. Так и теперь, не вставая с места, она сказала:
— Всегда легче предупредить ошибку, чем исправить ее. Но, исправляя ошибку, можно снова повторить ее, и тогда исправить ее будет трудно. По-моему, мы не должны уподобляться самой Ольге Дегтяревой. Она слишком скоропалительно покинула мать, а мы так же скоропалительно хотим вернуть ее обратно. А поняла ли девочка, что она поступила плохо? И еще более важно, — поняла ли мать, чем она вынудила дочь к бегству?
Елизавета Васильевна всё больше и больше убеждалась в том, что педсовет вряд ли поддержит ее против Дегтярева. Она уже досадовала на себя, что слишком резко выступила в начале собрания. Надо было действовать осторожней. Может быть, даже совсем не созывать педсовета. Но как же выйти из трудного положения? Еще захочет взять слово пионервожатая, она тоже будет защищать Дегтяреву. Елизавета Васильевна быстро поднялась.
— Товарищи, пожалуй, нам придется отложить педсовет. Во-первых, надо послушать мать девочки, а во-вторых, пригласить инспектора районо.
— Зачем же вы тогда меня вызывали? — спросила Анна Степановна. — Посидеть и уйти? Нет уж, вы как хотите, Елизавета Васильевна, продолжайте или закрывайте педсовет, а я слово свое скажу. Слушала я тут, как вы говорили и о школе и о семье, о родительских правах помянули, а о самом главном забыли. Как вы думаете, Елизавета Васильевна, любит Ольга свою мать или нет?
