— Вы думаете, чего этот старый, лысый вдовец со вставной челюстью и очками-телескопами жаждет знать о том, что прельщает, нет — сводит с ума юных дев? Знаете ли, даже в самых старых мехах иногда бродит молодое вино. Ведь в каждом homo sapiens — в бессмертном гении и скромнейшем из смертных — звериное начало постоянно борется с человеческим. И какое из этих начал берет верх, зависит от того, кто в данный момент отдыхает — почивает ли Господь или храпит Вельзевул. Человеку стыдно даже самому себе сознаваться, что он так же слепо похотлив, как любая четвероногая тварь во время течки или гона. И он, в попытке облагородить низменное, прикрывается красивыми словами: симпатия, любовь, брак. Брак — это всего лишь узаконенное прелюбодеяние, ибо он, несомненно, способствует более успешному выживанию нашего вида. А сколько женатых и замужних из каждой тысячи блюдет верность? Ноль целых семь сотых — те, кому выпадает в великой жизненной лотерее благословение небес — любовь. И годы здесь ни при чем. Я твердо убежден: возраст есть понятие больше психологическое, чем биологическое. Помните — Гете был как юноша влюблен в свои семьдесят два года в восемнадцатилетнюю девицу (у которой мать была круглая дура, не понимавшая, чьей любовью наградил Господь ее дочь).
Болен начал декламировать любовные стихи великого германца, но вдруг остановился на полуфразе:
— А вы действительно немец?
— А что — во мне мало арийского? — усмехнулся Сергей, хотя сердце его при этом слегка дрогнуло.
— Как раз внешне вы очень даже ариец, хотя и не верю я во всю эту антропологическую белиберду. Говорите же вы… вы знаете, у меня был на стажировке очень толковый польский бакалавр. Вы только заговорили — я тотчас его вспомнил.
Сергей довольно убедительно рассказал про свое сиротство и про дядю по материнской линии. Отто фон Болен не был великим физиономистом, он был великим физиком. Он слушал Антуана Легара довольно рассеянно. Когда же тот кончил свой рассказ, он произнес: «Занятно». Вновь углубился в свои мысли и вдруг воскликнул:
— Вы знаете, почему я вспомнил о том поляке?! Ведь он однажды едва не убедил меня, что нашел решение теоремы Ферма. Конечно, это ерунда: сам великий Эйнштейн не мог ее решить.
— А то, над чем вы сейчас работаете, менее интересно, чем теорема Ферма?
— Более, более интересно, ибо в миллион раз практичнее. Да что там! Обуздание атома способно перевернуть всю историю человеческой цивилизации, облегчить бремя существования, дать людям счастье — не в вульгарном, жратвеннопотребительском, нет — в высоком, духовно-философском смысле.
— А как вы себе это практически представляете?
— Человек будет свободен от всех видов изнурительного труда. Атом будет заставлять работать станки и шахты, он будет пахать, сеять и собирать, он поведет самолеты и пароходы, он откроет путь к другим мирам. А люди будут развивать интеллект. Им не надо будет копить богатство или думать о куске хлеба: атом обеспечит и развитие свободы, и развитие разума.
— Хотел бы я жить в такое время! — искренно воскликнул Сергей.
— А оно не за горами, совсем нет, — Отто фон Болен улыбнулся: улыбка была чистая, светлая, детская.
— Я не физик, я коммерсант. — Сергей взял у проходившего официанта две рюмки с коньяком, передал одну собеседнику. — Но возникает вопрос — все, о чем вы говорили, относится к атому, который будет работать как штатский. А если как военный?
Отто фон Болен нахмурился:
— Да, есть такая угроза. И она вполне реальна. При определенных условиях может развиться такая реакция, которая приведет в конечном итоге к гибели всего живого на планете. Энергия раскрепощенного атома безгранична — и в мирном, созидательном, и в военном, людоедском ее применении.
— А вы, ваша лаборатория… — начал было Сергей, но физик остановил его резким жестом руки:
— Да, мы работаем и в том и в другом направлениях. Я, разумеется, против. Но одного моего желания или нежелания мало. В таких вопросах решают не ученые. Решают политики.
Вдруг он взорвался:
— То, чем меня и моих коллег заставляют заниматься в значительной степени, называется кан-ни-бализм!
Разговор бесцеремонно прервала юная миловидная блондинка. Обворожительно улыбаясь, она молча взяла под руку Отто фон Болена и увлекла его в главную залу, где зазывными волнами плескался вальс-бостон. Физик конфузливо улыбнулся Сергею — пардон, но дама есть дама. Тот понимающе улыбнулся. И пошел разыскивать Валери.
Празднование завершилось в три часа утра. Сергей трижды пытался продолжить беседу с хозяином замка, но всякий раз захмелевшие и безудержно веселившиеся гости лишали его такой возможности. Наконец все разошлись по своим комнатам в замке и гостевом флигеле. Валери и Антуан оказались соседями, но две комнаты им не понадобились. Он пригласил ее к себе на «nightcap», и она охотно приняла это приглашение. А далее… Далее было бы смешно и противоестественно, если бы не произошло того, что произошло.
Воскресный завтрак был поздним. Валери и Антуан оказались за одним столиком с Отто фон Болевом и юной блондинкой.
— Вы ему явно пришлись по душе, — шепнула Валери.
— Не вы — ты, — шепнул он.
— Ты, — ответила она, смущенно потупившись.
Разговор крутился вокруг последних известий — еврейские погромы по всей Германии, книжные костры в Берлине. Хозяин пребывал в состоянии мрачной меланхолии. Видно было, что ему активно не нравилось то, что происходило в стране.
— Был бы у нас рейхсканцлером Кропоткин… — задумчиво протянул он. И вдруг спросил Сергея: — Вы случайно не анархист?
— Я — нет, — быстро ответил Сергей. — Но вот мой кузен… Он физик, закончил Сорбонну. Он — отчаянно-убежденный анархист.
Сергей запнулся. Отто фон Болен терпеливо ждал продолжения. Наконец, словно преодолев внутреннее борение, Антуан Легар сказал:
— Не могли бы вы принять его на стажировку в своей лаборатории? Резерфордом он, может, и не станет, но что он будет прилежным и благодарным учеником — это я могу гарантировать.
Болен бросил на Сергея тяжелый, как тому показалось, полный скрытых подозрений взгляд. Раздумчиво сказал:
— Штаты мои предельно переполнены. Но… но, во-первых, у меня не было ни одного выпускника Сорбонны. Во-вторых, если ваш кузен такой же симпатичный малый… Присылайте.
До французской границы Фриц довез Валери и Сергея без приключений. Немецкий пограничник, франтоватый лейтенант, долго, придирчиво изучал паспорт Антуана Легара, цепким взглядом сверяя живой оригинал с вклеенной в документ фотографией. Небрежно коснулся пальцами козырька фуражки, процедил: «Прошу извинить, сущая формальность» — и, держа паспорт раскрытым, исчез в одноэтажном обшарпанном здании комендатуры, Сидевшие в машине переглянулись. Валери раскрыла ридикюль, посмотрелась в зеркальце, сняла с предохранителя лежавший под ним дамский браунинг; Фриц развернул автомобиль, открыл «бардачок», достал из лежавшей на кольте пачки бумажную салфетку, стал протирать лобовое стекло; Сергей, насвистывая арию из популярной оперетки, привычно нащупал на ремне под мышкой наган. Через десять минут пограничник вернулся в сопровождении солдата. Валери показала Сергею глазами на кофейного цвета «ситроен», стоявший на французской стороне. Сергей кивнул. Он знал, что там его встречает «кузен» (разумеется, не тот «кузен», о котором он говорил с Отто фон Боленом, тот будет прислан из Москвы). Лейтенант подошел, щелкнул каблуками, лихо отдал честь. «Тысяча извинений, мадам, месье Легар. Тысяча извинений. Если бы вы сказали, что вы внучатый племянник знаменитого венгерского композитора Франца Легара!» И он довольно скверно, но пылко пропел начальную строку героя оперетты «Продавец птиц».
— Счастливого пути, месье Легар.
Солдат поднял шлагбаум, и месье Антуан Легар, галантно поцеловав руку мадам Валери Эстергази и строго напутствовав шофера: «Береги мадам, дружочек Фриц», оказался на французской территории. Здесь пожилой жандарм, едва взглянув на паспорт, дружески приветствовал его: «Добро пожаловать домой, месье!»
Освободившись от объятий «кузена», Сергей долго смотрел на удалявшийся «мерседес». «Какие же есть прелестные женщины на свете. Джоконда, Венера, Клеопатра — бесподобные, божественные символы красоты, женственности, обаяния сейчас слиты для меня в едином образе уходящей навсегда Валери. На сколько же потерь обречен в этой жизни человек? И на сколько его хватит? Одну? Десять? Больше?…
ГРЕШНЫЕ РАДОСТИ
Океанский лайнер «Queen Elizabeth», чудо мореплавательной техники первой трети двадцатого столетия, бросил якорь в главной гавани Азорских островов. Табельная стоянка длилась восемь часов, и точно в зафиксированное расписанием время все пассажиры устремились к трапу. Еще бы — экзотика, португальская жемчужина в сердце Атлантики, возможно, ближайший сосед легендарной Атлантиды, которому каким-то чудом удалось пережить загадочную океанскую катастрофу.
