Раз Лоренцо хочет, чтобы она жила в заброшенном дальнем имении, так тому и быть.
Она покинула замок. Ее сопровождали Лиам и Андрополус. Пастух гнал перед собой стадо: овец, мареммских волов, корову и теленка.
Двигались молча. Слышались только стук копыт, кудахтанье кур и курлыканье голубей в корзинках. Поднимаясь по крутому склону к заброшенной усадьбе, Анна с тоской вспоминала родину, остров среди северного моря, запах волн, рыбы и влажного воздуха. Она оглянулась и посмотрела на долину, на вьющуюся внизу Виа-Франсиджену. По ней можно уехать в Норвегию. Но не сейчас. Сначала должна определиться судьба. Вариантов всего два: либо суд инквизиции и смерть, либо отпущение грехов и возврат в лоно Церкви. Она должна сама выбрать путь покаяния и искупления, сказал Папа Римский. Недостаточно с утра до ночи повторять «Аве Мария», мало денежных пожертвований. Самопожертвование – вот чего от нее ждут.
Необходимо очиститься перед лицом Бога, Его наместника и остальных людей, иначе она навсегда останется в их глазах ведьмой, существом вне закона. Пий Второй прав, он не может ошибаться: где-то в глубине ее души таится темная точка, крохотная, как то «игольное ушко», через которое меч легко проникает до самого сердца. Впадая в отчаянье, она порой физически ощущала этот сгусток тьмы. Вот в чем беда, не в Папе Римском и не в Лоренцо.
Прибыли на место, разгрузили пожитки, разожгли огонь в очаге. Из трубы заструился дым. Заброшенная усадьба стояла выше, чем родовой замок, здесь было холоднее, а Амиата не казалась такой огромной. На юге виднелась крепость Радикофани, внизу, под Рокка-ди-Тентенано, – мост через Орсию, его охраняли солдаты; замок Лоренцо на холме посреди долины был совсем маленьким. Окружающие усадьбу отроги поросли пышными кустами ракитника. Языки белой глины спускались по склонам к зеленым лугам.
Усадьба представляла собой удручающий вид. Вокруг обветшавшего дома росли дряхлые оливы и древние дубы, заслонявшие кронами солнце, виноградник зачах, побитый морозом. Раньше Анна никогда не бывала тут, но знала, что среди имений бывшего мужа, разбросанных чуть ли не по всей долине, это всегда считалось одним из малоурожайных: здесь, на горе, влага не задерживалась, стекала вниз, не давая напиться сухой невозделанной почве. Общую грустную картину оживляли лишь голуби, обосновавшиеся среди лепного орнамента лоджии, курлыкающие и летающие туда-сюда по своим семейным делам. Стены дома густо увил плющ, он карабкался ввысь до самой крыши и спускался с другой стороны по известняковой лестнице.
Лиам, Андрополус и Анна поднялись на второй этаж и через лоджию прошли в центральную комнату. Анна распахнула ставни и окна, чтобы впустить свет в темное помещение. Вдоль стен стояли скамьи, сидя на которых в лучшие времена можно было согреться огнем большого очага. Неяркие осенние лучи полосой легли на пол и стены; Анна отметила про себя, как сильно пострадали от сырости фрески. С изъеденных временем крестообразных каштановых стропил сыпалась труха. Терракотовые плитки пола, выложенного классическим орнаментом, потускнели и потрескались; давно же их никто не натирал воском. На всем лежала печать небрежения и покинутости, разрушительной работы холодов и дождей. Издали, из замка, дом виделся совсем другим: одинокое романтичное жилище, особенно красивое зимой, когда снег, ложась на вершины гор, укутывал их белоснежным покрывалом.
Анна с двумя верными спутниками сидела у растопленного очага в пустой комнате. Ни ковров на полу, ни гербов на стенах, ни одного образа, чтобы помолиться. Андрополус вышел и вернулся, неся свою икону Святой Девы.
– Она не пожелала услышать моих молитв. Наверное, я виновен в чем-то дурном, – с отчаяньем произнес он.
У Анны выступили слезы на глазах. Как горько прозвучали его слова об иконе, оставшейся от матери!
– Ты не сделал ничего плохого, Андрополус.
– Мне часто снится, что я убиваю нашего приходского священника.
– Ты и вправду мог бы убить его?
Андрополус кивнул:
– Да. У меня есть нож.
– Даже не думай об этом, – сказала Анна. – Убийство карается смертью.
– Но иначе моя ненависть никогда не утихнет.
– Никого нельзя ненавидеть, – одернул «Андрополуса Лиам.
– Даже падре?
– Никого. Это грех.
– А что я скажу Лукреции в своих молитвах?
– Ты скажешь ей, что победил свою ненависть.
Андрополус молча бросил в огонь пучок сухой лаванды. Лиам улыбнулся печально и кротко.
Зима выдалась холодной и дождливой. Орсия вышла из берегов. Глинистые холмы запорошило снегом, и они стали походить на белые скалы. Виноградник совсем зачах, оливы подмерзли и сбросили листву. Корова заболела и перестала давать молоко. Никто к ним не приезжал. Запасы еды кончились. Голуби больше не ворковали: их пришлось съесть.
* * *
Мартовским днем она шла по дороге, ведущей к Рокка-ди-Тентенано, решившись просить о помощи святую Екатерину. Рядом одышливо брел Лиам. Монах стал совершенно сед, молился и каялся денно и нощно. У него случались провалы в памяти: он все искал свою собаку, которую сам же зимой, плача, и зарубил, чтобы несчастное животное не мучилось от непрестанного голода. Монах без монастыря, Лиам сделался совсем беспомощным и во всем зависел теперь от забот Анны и Андрополуса.
Они кружили по тесным улочкам маленького городка, расположенного чуть ниже крепости Рокка-ди-Тентенано, ища часовню, в которой Лиам хотел помолиться. Глядя, как тяжко он опирается на посох, поднимаясь по ступеням, Анна подумала, что монах в последний раз смог проделать даже недалекий, казалось бы, путь.
Она в часовню входить не захотела, осталась У дверей, поглядывая вокруг. Недавно, говорят, здесь был Бернардо Росселино, возносил хвалу Екатерине Сиенской за поддержку и защиту.
Анна направилась к хижине, в которой много лет назад нашла приют святая, и увидела его. Он стоял возле порога, укладывая ветвь оливы у скособоченной двери. Она ускорила шаг, поскользнулась на гладком камне горбатой улочки и упала. Бернардо обернулся на шум, засмеялся и поспешил на помощь.
Он пережил опасность и одержал победу, но все же не выглядел счастливым триумфатором. Бледен и худ, взгляд утомленный и озабоченный. Архитектор взял из рук Анны корзинку с нехитрой снедью, и они пошли к крепости, возвышающейся на краю городка.
– Случившееся с вами, баронесса, так ужасно подействовало на меня, словно я тому виною. Думаю, на самом деле Его Святейшество совсем иного мнения о вашей картине, чем кардиналы и Леон Баттиста Альберти, однако Папе Римскому приходится руководствоваться не только собственным вкусом, но и другими резонами.
Она чувствовала себя слабой и беспомощной, как тогда, когда посланцы Лоренцо въехали в ворота поместья. Не видать ей защиты как своих ушей.
Послеполуденное солнце пробилось сквозь толщу облаков, Бернардо скинул плащ на руку. Послышался птичий гомон и шум многих крыльев. Они подняли глаза: караван серых гусей тянулся к северу.
– Сильно ли норвежский пейзаж отличаемся от здешнего? – спросил архитектора.
– В Норвегии все другое. На море – лед и фьорды, ущельями врезанные в берега. Земля более влажная, чем тут, многие итальянские растения не смогли бы выжить в Норвегии, зато у вас нет деревьев с белыми стволами в черную крапинку, а у нас их целые леса. Они пускают листву в мае, зовутся березами. Если бы вы только знали, какой запах у этих листьев!
– Я надеюсь когда-нибудь увидеть вашу страну. – Он сделал долгую паузу, глядя на долину. – И полюбить ее, как полюбил эти края с первого взгляда.
Архитектор широко повел рукой, словно приглашая и Анну полюбоваться раскинувшейся под ними долиной, а затем задумчиво продолжил:
– Природа… Его Святейшество не раз говорил, что властитель должен знать ее тончайшие нюансы, ибо без этого нельзя ни управлять в мирное время, ни избрать верную стратегию в годину военных тревог. Что ж, каждому свое. Правители видят в природе средство, а художники – натуру для перенесения на полотно. Но и те, и другие должны изучить ее до ничтожных деталей, досконально. Ведь только то, что хорошо известно, можно любить и уважать.
– И защищать, – добавила Анна. – Отстаивать при любых обстоятельствах.
– Как алтарную картину, написанную собственной рукой? Вы смелый человек, баронесса.
Смелый и непреклонный. Защищайте то, чем дорожите, но помните: вам грозит опасность. Не забывайте этого.
В его голосе прозвучали беспокойство и волнение. Он не забыл, поняла Анна, о пропасти позора, на краю которой недавно стоял. Папа, опытный охотник, ранил душу архитектора. Если талант Бернардо иссякнет, то убьет и до конца. А ее пурпур иссяк.
Ведя разговор, Росселино смотрел Анне в глаза. Так, словно хотел придать ей мужества при неминуемой встрече с несчастьем. И действительно, отвага переливалась в нее из его зрачков, освобождала сердце из тисков отчаяния, толкала лететь в неведомое выпущенной из тугого лука стрелой.
