— В правоверном женском монастыре появилось двое лютеранских проповедников, — прибавила госпожа Стальковен, — собирают деньги на уплату лжеучителям!
— А какова наглость жен Северия и Лертинга! — горячо воскликнула Мета. — Ведь они сами собирают деньги для этих вааловых жрецов! А этот Роттман раздает, в виде причастия, кусочки белого хлеба, а потом подносит каждому чашу, полную вина, — пей, сколько хочешь!
— Он носит хлеб с собой, в своих широких рукавах, — сказала госпожа Дрейер. — Оттого-то все мальчишки в городе и прозвали его булочником.
Все, кроме Хиллы, рассмеялись; даже и госпожа Книппердоллинг пришла в веселое настроение от дальнейших рассказов о том, как Роттман еще более упростил причащение (крошит на блюдо хлеб да обливает вином — бери всякий, сколько хочешь); как он всякую ночь напивается и вместе со своими товарищами оскверняет освященный хлеб. Передавались и разные другие рассказы, изобретенные и распространяемые ненавистниками реформы.
— А знаете, — вдруг сказала Мета. — Ведь синдик[29] Фигер приказал долго жить!
— Умер? — вскричали все разом.
— Как есть умер; в Эмсе его и похоронили, — продолжала Мета. — Об этом много болтают: говорят, он захлебнулся в купальне.
— Он застал жену с милым другом, и, говорят, это был Роттман, — прибавила госпожа Тунекенс.
— Богобоязненный муж, — насмешливо прибавила Мета. — Что же? Одно к одному. Говорят, жена сунула бедного, хилого синдика головой в воду и держала так, пока он не захлебнулся.
Между присутствующими пробежал ропот негодования; только Анна улыбнулась, да Хилла, занятая своими мыслями, не приняла никакого участия в общей беседе.
— Говорят, она выйдет за Роттмана! — закончила Мета.
Ропот стал еще громче.
— Господи помилуй! — со вздохом сказала хозяйка. — Коли уж и священники станут жениться, значит, скоро свету конец! Этакого бесстыдства еще не бывало у нас!
— Епископ нас уж не помилует, — продолжала госпожа Тунекенс. — Беда нам! В городке Тельгтэ, всего за милю от нас он собирал сейм с множеством вооруженного народа.
Госпожа Книппердоллинг покачала головой. Хозяйка наклонилась к ней и спросила:
— Разве на новом сейме в Тельгтэ опять шла речь о мире и соглашении?
— Да, конечно: но я боюсь…
— Потому что… Но ты меня не выдашь, милая Вернеке?
— Да нет же, нет, говори скорее, в чем дело?
— Ну так вот: я немножко слышала, что говорилось об этом у нас в доме… Ведь к мужу приходят все главари. Только он мне ничего не говорит. Так вот, я слышала что они что-то замышляют против самого епископа…
— Не прикажете ли, гостьи дорогие? — воскликнула Анжела, отворяя боковую дверь, за которой виден был красиво убранный стол, покрытый красными и белыми скатертями.
Хозяйка «Роз» постаралась показать, что она — женщина зажиточная: закуска была простая, но подана, словно в княжеском доме. Богатая посуда казалась вдвое великолепнее от яркого блеска свечей; тут было и серебро, в которое гостьи могли хоть смотреться, и покрытые блюда самой тонкой дельфтской работы, и подносы из черного дерева и слоновой кости, и венецианские кубки с позолоченными шлемами и львиными лапами. Здесь были собраны редкостные произведения голландского искусства наряду с вещами, придуманными причудливой фантазией итальянских мастеров и перенесенные купцами с берегов Адриатического моря в холодную северную страну, чтобы служить доказательством благополучия мюнстерских горожан. И в самом деле, в Мюнстере многие дома имели подобную утварь, и даже роскошь была здесь далеко не редкостью. За столом было оставлено, справа от хозяйки одно пустое место.
— Я поджидаю моего почтенного духовника, кустоса Зибинга, — сказала старуха.
— Все уселись на места, указанные госпожой Вернеке. В начале ужина все закусывали соленой рыбой и рассольником со специями, для возбуждения аппетита, и разговор не вязался. Но когда красная скатерть была снята с белой — на столе появились любимые блюда гостей: яйца в разных видах, сладости, печенья, аппетитно зажаренный гусь и барашек из миндаля и сахара — лучшее украшение стола, без которого праздничный обед был бы не полон, языки вдруг развязались.
Матроны принимались опять чесать языки насчет испорченности своих мужей; девицы стрекотали об упадке в модах, об этих противных черных и серых платьях и пряжках, башмачках и шапочках. Общее оживление за столом все усиливалось, под влиянием мускатного вина в маленьких серебряных стаканчиках, которыми усердно чокались гостьи, между тем как высокие кубики, за отсутствием мужчин, оставались только украшением стола.
Тяжелые, но в то же время быстрые шаги на лестнице прервали общий разговор, и за столом вдруг водворилась тишина. Все прислушивались. Шаги приближались, и в дверь прихожей постучалась рука, очевидно хорошо знакомая с этим домом. Анжела поспешила выйти и впустить гостя. Это был кустос святого Маврикия, но он имел такой вид, что дочь художника едва узнала его. Его лицо, всегда серьезное и спокойное, теперь горело гневным пламенем, его обыкновенно тихие, ясные глаза сверкали почти враждебно; голос дрожал от внутреннего волнения, когда он проговорил «добрый вечер», обращаясь к присутствующим.
Все оставили свои места и наперерыв предлагали ему каждая свой стул. Но он сел возле Анжелы и, жестом приглашая суетившихся дам успокоиться, сказал:
— Позвольте мне остаться здесь, дорогие дамы. Нет лучшего средства для того чтобы успокоить расходившееся сердце, как близость скромного, невинного ребенка. Мне же бальзам этот особенно нужен в настоящую минуту так как я с трудом владею собой от гнева, и мне бы хотелось подавить в себе это греховное чувство.
— Что случилось опять? — спрашивали друг друга вполголоса некоторые из присутствовавших. Но кустос хорошо расслышал этот вопрос и снова заговорил, все еще с раздражением в голосе:
— Грехи, сударыни грехи, принимающие все большие размеры. Да благословит Господь эту ночь и да простит тем, кто выбрал именно эту ночь, чтобы запятнать ее богохульством!
— Расскажите, расскажите нам, достопочтенный отец будьте добры!.. — воскликнули Мета и Тунекен.
— Ты услышишь сейчас то, о чем я предпочла молчать, — прошептала госпожа Книппердоллинг на ухо хозяйке «Роз».
— Я не сидел бы здесь за столом с вами, почтенные дамы, — начал Зибинг, — несмотря на ваше любезное приглашение… Благо тем, кто еще может жить с легким сердцем. Я не могу похвалиться таким спокойствием: давно уже грудь моя устала от вздохов, и я слишком ясно вижу впереди кровавое будущее, но… я, кроме того, чувствую и на себе вину, потому что я сам вырастил змею, которая теперь выпускает на нас свое жало.
После небольшой паузы, во время которой все затаили дыхание, кустос продолжал:
— Слушайте, что произошло со мной. Я раздавал причастие верующим, когда меня позвали к больному, который страстно желал меня видеть. Дом его находится сейчас за Людгеровскими воротами, возле мельницы; а так как уже начинало смеркаться, то я спешил, чтобы успеть вовремя вернуться в монастырь, прежде чем закроют ворота святого Сервациуса. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что городские ворота охраняются двойной стражей, которая никого не пропускает! Солдаты и капитан Килиан не хотели меня слушать, так как они, по их словам, получили приказание от магистрата и цехов не дозволять никому выходить из города. На вопрос, почему последовал такой приказ, они ответили мне только презрительным смехом. Тот же ответ я получил у ворот святого Сервациуса и у калитки святого Морица. Озадаченный этим, я вернулся в город. Здесь, на одной из улиц, я встретил Каспара Иудефельда, и он в коротких словах сообщил мне, что сегодня прибыл в город вестник Тельгтэ с посланием от сословий к магистрату и старшинам гильдий, но его противозаконно задержали и решили отправить вооруженный отряд в Тельгтэ, с целью захватить в плен епископа вместе с высшими духовными лицами и рыцарями, и таким образом вполне облегчить свободу действий бунтовщикам и зачинщикам. Духовенство собора, пощаженного до сих пор еретиками, опасаясь нового взрыва страстей, заперлось в своих домах, внутри соборной ограды. Я не мог проникнуть туда и пришел к вам искать убежища на ночь…
— О, ужас! О, злодеи! — воскликнули женщины со слезами.
Кустос продолжал:
— Любопытное зрелище представилось мне, когда я приближался к вашей гостинице! Все зачинщики беспорядков собираются толпами на улицах, с фонарями и смоляными факелами. Там они все — сумасшедший Книппердоллинг, буйный Керкеринг, Тилан, этот одноглазый великан, и Нохлеус, опасный стрелок; все они суетятся и мечутся там. Роттман, во главе своей шайки, проповедует на площади злодейский поход против епископа как богоугодное дело. Толпа мятежников, увидя при свете факелов мою пасторскую одежду, набросилась на меня с бранью и гнусными угрозами. В этом самом доме, под нами, внизу, в то время, как мы сидим здесь, кровожадный мясник Модерсон в пьяной компании, с оружием в руках, поносит епископа и клятвенно призывает смерть на голову его и всех служителей церкви.
