Собравшись нынче осенью в Плес, я, конечно, захватил колокольчик. Моя дочка его так и называла — колокольчик для Майки. Мы даже сказку про него сочинили.
Конец у сказки был такой: «Долго жила Майка без колокольчика, но вот однажды шел по городу почтальон. Он постучался в окно дома, где жила Майка. Окно открылось, и почтальон сказал: „Распишитесь, вам посылка“. Майка расписалась. И почему-то сразу наступила в Плесе зима. Майку запрягли в сани, и зазвенел под дугой колокольчик…»
Так все и получилось. Только не почтальон, а мы с Володей постучали в дом, и открыла нам не Майка, а Ира, и еще кто-то маленький, заспанный выглянул из комнаты и неожиданно басовито произнес:
— А мне сон приснился…
Потом, когда мы сели пить чай, Никитка рассказал, какой ему сон приснился.
— Лечу, — говорит, — я над нашей улицей, вдруг — мама, слушай! — вижу, какие-то незнакомые мужики к нам идут. Я испугался и упал прямо к нам во двор. Дальше — не помню, проснулся… А вы кто такие?
— А мы вам колокольчик привезли…
Никита бегал по дому и звонил, как на праздник. Вечером Ира и ее муж Федя вышли нас проводить. С горы Левитана, где они живут, Плес вдруг напомнил мне Ялту. Те же огни на узкой набережной. Я сказал об этом вслух, и оказалось, что Ира из Ялты. Она там балериной была. В самодеятельности. А Федя — моряком. Он увидел ее однажды на сцене, и с тех пор они вместе.
— О Ялте есть хорошая песня у Визбора, — сказал Володя, ежась от холода.
— А о Плесе — стихи у Шпаликова, — вспомнил я.
— Тоже совпадение, — заметил Федор.
— Мир тесен, — тихо сказала Ира, и мы попрощались.
Из Серкова возвращалась «Калоша», плыл к нам зеленый огонек. Мы решили подождать, когда катер причалит и бросит мостки. Хотелось как-то продлить этот вечер.
Зеленый огонек, чуть приблизившись к нам, снова стал удаляться. Катер пошел на карьер. Это был обычный его маршрут. Воздух подстывал. Брехали собаки за рекой, на спасательной станции слушали «Маяк», и последние новости долетали до нас по реке бессмысленными обрывками. Мы уловили только обещание снега в средней полосе, но и в это не верилось.
Когда зеленый огонек опять стал приближаться, мы даже обрадовались, будто кого-то ждали с этим катером.
«Калоша» осторожно пристала, бросили мостки, кто-то сошел в сапогах, пролетела в воду искорка папиросы.
— Нет, ребята, завтра приходите. У меня последний рейс был…
Капитан гремел каким-то железом, запирая свое хозяйство. Мы пошли дальше по набережной, ступая в желтый свет от окон и снова окунаясь в темноту. И хорошо было даже в темноте, когда город остался позади, а впереди чернел скалой наш дом отдыха, и дежурная лампа вахтера напоминала, что там жилье, там казенное, но все-таки тепло. Мы говорили об Ире, о Ялте, о пароходах и лошадях — обо всем, о чем могут говорить люди в предвкушении уюта и сна.
Оказавшись в своей комнате, я, не включая света, сел у окна и отчего-то вспомнил о другой ночи. О том, как несколько лет назад, плывя на океанском корабле, я вдруг проснулся, выглянул в иллюминатор, а там ночь непролазная, южная, и только в одном месте брошена горсть огней. И удивительно: пахло почему-то нашей осенью, дачным костром. Тем последним костром, который жгут перед отъездом, когда все вещи уложены и дети отрешенно глядят на слабый огонь и медленный дым, застилающий сад… И долго не мог я оторваться от иллюминатора, от этого знакомого воздуха, от огней на чужом берегу. И думалось мне тогда, что любые огни, встреченные ночью, — они всегда немного свои, родные. Я не знал, где мы плывем, но кто-то надо мной на палубе сказал: «Дарданеллы…»
Утром, глотнув чая, мы с Володей пошли на катер. Плес тонул в тумане. Звякали невидимые ведра, хлопали калитки, кричали петухи. Из тумана вышла жена капитана, взяла с нас за билеты, и вот под нами забухал мотор.
Мы отвалили от берега.
Григорий Корин
Хлебом и солью
Корин Григорий Александрович родился в городе Радомышле (на Житомирщине) в 1926 году. Фронтовик. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве. «Его стихи — одна пронзительная и очень беспощадная исповедь» (Б. Окуджава).
* * *
Перед зеркалом не бреюсь:На себя ли мне смотреть,Так стремительно старею,Больше некуда стареть.
Как она подкралась, старость,Как внезапно подсекла?Может быть, перестараласьГлубь зеркального стекла.
Но взгляну на свет небесныйИ забуду о себе.Страх пред смертью, страх железныйТает, тает в синеве.
Подвиг жизни бесполезный,Жалость к собственной судьбе…Но взгляну на свет небесный —И забуду о себе.
* * *
Желтые чаши тюльпановСкорбные скрыли дни.Словно из пепла тумановУтром взошли они.Словно приснилось им гетто,И покидали егоЖелтые звезды рассветаС небом из ничего.
* * *
Не криворука,Не кривонога,Все в тебе мука,Боль и тревога.Сбиты колеса,В поле крапива,Сеешь — все косо,Строишь — все криво,Все — не по росту,Все — не по силам,Все — на погосты,Все — по могилам.А предлагалаЗемлю и волю —Ты опоздалаС хлебом и солью.Нет тебе веры,Все извела ты —На револьверы,На автоматы.
* * *
Всех прошу вас, Бога ради,Сохранить мои тетради.Может, как-нибудь ониВ книжные воспрянут дни.И среди небесной синиСвет мелькнет мне благостыни,И слова заговорят,Став на полке в светлый ряд,Бьют поклон тебе, прохожий,Может, встрече будешь рад,Все же книга — дело Божье.
* * *
Что делать, милый друг,Вся жизнь — прообраз смерти.Известен этот круг,Скрестились обе тверди.Извечен их союз —Идет единоборство.Я смерти не страшусь,Страшусь ее упорства.
В храме Успения
Тихое пение,Вечный покой.СамозабвениемДышит мгновение,Крестной рекой.
К нишам сверкающим,ОберегающимМатерь Творца —Взор проникающий,Свет воскресающийВ скорби лица.
В кипени золотаВыглядит молодоТысячи лет.Вот БогородицаК Сыну воротится,Близок рассвет.
Синь предрассветная,Свечечка бедная,С ноготь, темна.Спит Богородица,Пламя колотитсяВ ямине сна.
Валерий Сендеров
Просуществует ли российское образование до 2004 года?
Сендеров Валерий Анатольевич — математик, педагог, с 70-х годов — постоянный участник проведения московских и российских математических олимпиад. Автор нескольких десятков научных статей в отечественных и зарубежных изданиях, научно-популярных работ в журнале «Квант». Постоянный автор журнала «Новый мир».
Перед судом общественности охранительно-консервативная позиция чаще всего проигрывает спор с реформаторски-прогрессистской: она блекла, невыигрышна, тускла. К чему сводятся основные аргументы консерваторов в несколько лет длящихся спорах о судьбе школьного и высшего образования в нашей стране?
«Советское, а ныне российское образование — лучшее в мире; оно — наш единственный козырь в состязании с другими странами евро-американского мира. Пока существует эта система образования — до тех пор Россия по многим важнейшим параметрам — бесспорный лидер: сколько ни говори об экономике и прочем, а простой традиционный фактор — человеческие мозги — в XXI веке будет значить никак не меньше, чем в предыдущем. А если образования не будет, если дореформируем его до среднеевропейского уровня — все, конец. В этом случае нам попросту нечего вложить в „копилку“ общего будущего (кроме полезных ископаемых, разумеется). Со всеми вытекающими из этой ситуации последствиями. А посему надо это образование хранить и преумножать и на базовые его принципы ни в коем разе не покушаться».
Хранить… преумножать… То есть попросту — учить, как учим. Ну не звучит это, не «играет» на фоне победных призывов к светлому образовательному будущему. Будущее же, как всегда, манит; и манит оно тем же, чем всегда: простотой, доступностью, ясностью. И зов этот не остается неуслышанным: «Введение единого экзамена — единственная реформа, которую поддерживает большинство населения». Этот аргумент чиновников-реформаторов звучит с навязчивой частотой (услыхать бы, хоть в десять раз реже, сущностные аргументы в пользу реформы…). Что ж, с пропагандистской точки зрения аргумент вроде бы неотразимый: и реформы — дело благое, и глас народа — глас Божий. Истины эти из малость разных (либерального и народнического) катехизисов, но слились они в интеллигентском сознании неразрывно — и кто же сегодня осмелится их отрицать?
