его от леденящего ветра.
Наконец он у себя дома, уже разделся, отогревается и отлеживается после изнурительной дороги. Голова побаливает, и тоска давит его.
Но комната его тиха, спокойна и тепла, и он забывается в ней, слушая, как где-то в углу над кафельной печкой сухо трюкает осторожный сверчок.
Между тем дни его продолжали идти в заботах. Он все больше и больше проникался надеждой на скорый приезд брата в Петербург. С братом, которого он любил все сильнее и сильнее, он воображал создать такую ассоциацию, которую не могли бы сломить никакие обстоятельства жизни. «Работай мы врозь, — думал он, — упадем, оробеем и обнищаем духом. А двое вместе для одной цели — тут другое дело. Тут — бодрый человек, храбрость, любовь и вдвое больше сил».
Федор Михайлович кончил «Хозяйку» и уже мог заплатить долги и помочь брату.
Наконец он дождался и переезда Михаила Михайловича со всем семейством в столицу. Михаил Михайлович получил увольнение в отставку в чине инженер-подпоручика и теперь решил предаться литературной деятельности.
Федор Михайлович в короткое время ввел брата в литераторские круги, представил его Краевскому и повел на «пятницу» к Петрашевскому, чем возбудил в нем еще большее любопытство к вопросам социальным и литературным. Михаил Михайлович весьма свободно изъяснялся по-немецки и не прерывал своих занятий по переводу шиллеровского театра, которым восторгался.
Он познакомился и с доктором Степаном Дмитричем. Доктор поразил его своими неумеренно ветхими взглядами, как определил их Михаил Михайлович. Степан Дмитрич в первый же вечер развил целую теорию, которая, по его мнению, одна сможет спасти Россию и вывести ее на настоящий путь прогресса.
— Мы обойдемся с одним лишь православием. Никакого социализма нам не надо, уважаемый Михаил Михайлович, — доказывал Степан Дмитрич. — Вот ваш братец все об этом социализме толкует, да ведь социализм-то даже и на петровскую дорогу не выведет, а прямо к обрыву. Не иначе. И как ни твердят господа социалисты и коммунисты о реформах, а мы без нашей истории не двинемся ни шагу вперед, потому — больно пропахли татарскими степями и не смыслим ничегошеньки в европейских делах. Нам дай изразцовую печку, щи с квасом и евангелие — вот и наша святыня. Ну, разумеется, это я выражаюсь красными словцами, и вы не сочтете меня ретроградом. Но уверяю вас: православием мы возьмем, увидите.
Михаил Михайлович возражал и даже протестовал. Но Степан Дмитрич стоял на своем.
— Вы на преступном пути, — уверял он Михаила Михайловича. — И мысли ваши совершенно несостоятельны.
— Убедитесь сами, Степан Дмитрич, в правоте моих предчувствий и направления… — робко старался вставить Михаил Михайлович.
— И не прорицайте. Не прорицайте! Напрасные усилия ума — и только-с. История довершит свое дело, и никакая сила не пресечет ее хода. Вы хотите стать поперек ее — она отбросит вас, как соринку, как ничтожную соломинку…
Соломинка не выдерживала подобных уничтожающих сравнений. Доктор же продолжал дробить и крушить все новые веяния в философии и социальных учениях, особенно нападая на фурьеристов, и заодно на «Современник», и даже «Отечественные записки».
— Скаредные мыслишки и скаредная литература. Вот что-с! Уж на что Булгарин врун и ябедник, а и он столько зла не принесет, сколько эти предвестники «всеобщего равенства». Я очень сожалею, что любезнейший Федор Михайлович так поглощен нынешним вольнодумством и пристрастился к этим «пятницам». До добра не доведут. Поверьте мне, Михаил Михайлович! — Тут доктор остановился и вкрадчиво поглядел на задумавшегося слушателя. Потом, вздохнув, продолжал: — Не подумайте, что я против реформы. Нет, нисколько. И я не меньше вашего думаю о мальцах и нахожу, что крепостная зависимость уже пережила себя, но когда Федор Михайлович сам меня отговаривает ходить на эти «пятницы», я в душе отвечаю ему: спасибо, друг, истинный друг. Потому что уже довольно шалостей языка и всякого словесного смрада! Весь Петербург отравлен. Да что Петербург! Слыхали, как в Ревеле и Саратове тайные кружки, не то масоны, не то прямые поджигатели и возмутители, попались? Вся Россия будто прислушивается к чему-то… И уж тут-то журналы наши стараются. О, эти журналы!.. Будь я министром, первую бумагу на столе подписал бы о закрытии «Современника».
Степан Дмитрич был весьма щедр на государственные мероприятия, способствовавшие, как он был убежден, успокоению умов.
— Я иногда говорю Федору Михайловичу: ну зачем вам понадобились эти сборища у господина Петрашевского? Конечно, все мы любим полиберальничать, и вам хочется поиграть в эти игры, но всякому овощу свое время. Во всем должна быть умеренность и благомыслие. Надо знать, о чем можно и нужно говорить сегодня, а о чем — завтра. Вот господа Спешневы, — слыхали, такой есть молодой помещик из Курской губернии, тоже по тайным столичным кружкам шатается, — вот они что ни ступят ногой по Невскому, так по крайней мере полшага в следующее столетие делают. В том и состоит все их призвание, чтобы прыгать в вечность и смущать сердца. Они обязательно в юности осмеют дела их отцов, а когда войдут в жизнь, уж непременно спутают все приходные и расходные книги человечества, религию отбросят в сторону, как сор гниющий, а во главу угла поставят всякие философские науки, вроде этой… как она?.. политической экономии. И уж тогда шалят… Тогда нет проходу от них скромному и благородному человеку, дворянину, или почтенному чиновнику, или купцу. Обругают и все медали перевернут…
Михаил Михайлович, очевидно следуя примеру брата, не особенно ретиво вступал в спор с доктором, так рассудительно настроенным, но Степан Дмитрич (проницательный был медик, и об этом многие говорили в Петербурге) видел насквозь человека:
— Знаю, знаю. Не по вкусу говорю, — заранее, как бы предупреждая, замечал он, глядя ласково в глаза Михаила Михайловича. — Вижу, что и вы склонились к социализму. Все вижу и скорблю.
Михаил Михайлович вслед за братом питал живое пристрастие к социальным планам Фурье и Овэна и не скрывал своих симпатий к французским революциям. Как многие другие, он возносился в своих желаниях даже к революции в России, хотя никак не мог точно определить ее формы и значение.
— Ну, прощайте, прощайте, милый энтузиаст, — сказал в заключение Михаилу Михайловичу доктор, — только романтизм свой направьте на истинные исторические нужды наши, а не на разрушение основ.
Степан Дмитрич любезно улыбнулся и еще раз с сокрушением заглянул в глаза Михаила Михайловича.
Происшествие в фаланстерии Михаила Васильевича. Николай Александрович развернулся
В большой комнате у Михаила Васильевича было необычайно жарко.
Еще с утра Марья Митрофановна наносила дров из сарая и после обеда истопила обе голландские печи, выходившие из кабинета и спальной Михаила Васильевича.
