вздохи надо понимать. Трудненько это для нашего брата, а надо.
Меж тем в соседней, большой комнате как раз разгорался спор насчет уничтожения крепостничества. Федор Михайлович вышел из кабинета и пристроился вместе с братом в углу, за спинами споривших. Обсуждалась только что прочитанная Ханыковым краткая записка о необходимости освобождения крестьян, как первого шага на пути к обновлению России.
— Только как освободить? Вот в чем вопрос, — снова и снова возвращались к одному и тому же. — Как начать жить в тепле, без палок и чужой воли?
На этот вопрос выдвигались тысячи ответов, один другого величественнее. Кто советовал прямо идти к царю и просить об издании исторического манифеста, кто предлагал разработать проект фаланстеризации всей крестьянско-помещичьей жизни, кто решал немедленно усилить пропагаторскую деятельность и тем самым подготовить почву «снизу». Большинство же, однако, надеялось на «верхи», которые-де с берегов Невы должны трубным гласом возвестить зарю спасения отечества.
Вошедший Михаил Васильевич начал было говорить о заманчивых идеях фурьеризма, но на полуслове запнулся, очевидно вспомнив о своем сгоревшем фаланстере.
— Люди только нужны. Люди! — взывал он, с болью и даже дрожью в голосе. — Без людей ничего не делается. А их надо подготовить. Искоренить суеверия и рассеять тьму.
При упоминании о тьме раздались голоса насчет религии и духовенства, которое пуще всех других сословий держится за эту тьму. Господа христиане тотчас приставили к своим идеям социализм и стали доказывать, что сие «едина плоть» и «едина кровь».
Молчаливый Феликс Густавович Толль, с одутловатыми щеками, выразил на этот счет свое большое сомнение. Он был немало искушен в вопросах истории религии. Он преподавал словесность в школе кантонистов и, находясь в приятельских отношениях с Михаилом Васильевичем, немало способствовал и образованности своего друга. Он начал свою речь с самых древнейших времен — с окаменелых учений фарисеев, саддукеев и ессениан — и только таким путем подошел к Христу, заметив при этом, что он не уверен, действительно ли жил на свете сей крепкий волею, но слабый умом «демагог еврейских масс».
— Как бы там ни было, но его проповедь нам не нужна! — с горячностью закончил он, оглядев всех. — Его проповедь — проповедь бессилия, рабства и унижения. А человечеству нужен порыв и подвиг.
Несколько голосов тут вступились за потусторонний мир и с видимым неудовольствием заявили:
— Нечего, господа, валить на религию. Религия вынесла всех нас и вынесет всю будущую культуру человечества. А Христос многому научил самого господина Фурье. Да-с!
Голоса смешались. Поднялся общий крик и шум. Тогда Михаил Николаевич сразу догадался, что пришел его черед, подбежал к часам, достал колокольчик и зазвонил что есть силы, призывая к порядку и тишине. Через минуты три порядок был восстановлен. Чириков еще раз дернул звонком, причем Федор Михайлович ясно заметил на колокольчике фигуру некоей девы, которая служила ручкой звонка, и маленькое полушарие, блестевшее над свечой и тонко-претонко звеневшее. Эта дева должна была в глазах Михаила Васильевича обозначать собою символ свободной и открытой мысли.
В тишине заговорил густым баритоном Спешнев, недавно пришедший:
— Слышал я, господа, ваши надежды и мечты, обращенные к божественному промыслу, и думал про себя: так рассуждают люди, искушенные в вопросах философии и морали, обольщенные идеями гуманизма и свободолюбия… И эти люди совмещают в себе истины, возвещенные наукой и знанием, с самыми грубыми суеверными понятиями о боге, которыми опутано человечество, изнемогающее тысячелетия под бременем религий. Откройте глаза! Посмотрите вокруг себя на этот мир, кипящий страстями, волнуемый человеческим разумом и стремлениями и повергающий отдельных людей и целые народы в борьбу за существование и прогресс, и подумайте: присутствует ли во всех этих движениях разума и воли, во всех достижениях человеческого гения и порывов некое божество? Нет, господа, нельзя упиваться прошлыми суевериями и безрассудно следовать установленным веками понятиям. Мир движется и шумит. Земля дрожит от неудержимых шагов истории. На земле, в городах, на полях и горах, человек множит свое богатство, влагая в жизнь и деятельность всю свою дерзость и отвагу. Все растет и полнится, цветет и украшает собою живой мир… А посмотрите на это небо. Посмотрите! — При этом Николай Александрович действительно посмотрел вверх, и за ним и все прочие обратили свои взоры кверху. — Небо — п у с т о! Там никого нет. Пу-сто-та! — Николай Александрович развел руки и звонко прихлопнул губами, издав пустой звук, так, что все осязательно почувствовали, ч т о такое пустота вообще и что т а к а я именно пустота и пребывает на небе.
Николай Александрович стал далее утверждать, что на земле должна развиться еще бо́льшая деятельность человечества и что в ходе этого развития будут снесены все сгнившие вехи старого порядка, а в том числе и церковные культы всех народов.
— Нас с вами ждет великое время коммунизации всего строя жизни, господа, — провозгласил он. — И это время — не за горами. Потрясенный революциями, мир дрогнет, и новые поколения сбросят с себя оковы религии и социального гнета. Надо мужественно встречать это время.
Николай Александрович оглядел присутствующих проницательными глазами. Щеки его были слегка розоваты, и это служило явным признаком его волнения. Никто не мог сразу догадаться даже, кончил ли он или допустил передышку, чтоб начать снова речь. И только через минуты две определилось, что Николай Александрович кончил.
Речь, произнесенная им возбуждающе и с задором, многих ошеломила, многих же успокоила до самозабвения. Иные не понимали, как из крепостничества можно перепрыгнуть в коммунизм, другие размечтались о сладостях будущего времени… Но никто не двинулся, чтоб возразить или подтвердить. Так, будто сказанное Николаем Александровичем замыкало собою все прежние выводы и не требовало никаких дополнений. Оппоненты умолкли и даже не сразу пришли в себя, — так твердо и упрямо было сказано о неминуемом переделе мира на новый образец.
Все начали медленно и молча расходиться.
А может быть, бога и нет?.. Бездна — великое место
Федор Михайлович, воротясь домой в потрясенных чувствах, долго не мог уснуть.
— В великие бездны ввергается ум человеческий, — думал он, припоминая каждое слово и движение Спешнева. Он не мог поверить страшным речам, только что им услышанным. — «Небо пусто!» И как такая идея могла войти в ум?! — спрашивал он самого себя. — Как? — Он давно и много читал о том, что бога выдумали люди. Он знал, что, несмотря на все сонмища богов, которыми тешатся разные страны и народы, есть люди, которые не верят им и про себя сомневаются. Белинский доказывал весь вред христианских идей, происшедший в течение веков. Он часто встречал равнодушие к вере и религии, но прямого отрицания — да
