И вправду своя. Витюша в этой жизни становился гостем, званым, дорогим, но лишь гостем.
– Лучше помоги решить, – просила Анна, раскладывая конспект и учебник. – А то я ничего не понимаю.
Приходилось помогать.
Она же не то в благодарность, не то просто потому, что плохо переносила одиночество, заговаривала с Витюшей не только об учебе, но и о собственных планах.
– Вот смотри, есть Толик… у него предки состоятельные, у них машины две, и Толику обещали подарить одну, если он сессию сдаст с первого раза. Правда, он учится вообще никак. Лень ему. И значит, машину получить без шансов, но…
– Он тебе нравится?
– Витюша, мне решиться надо, чтобы действовать, но… я вот думаю, ладно, предки – это хорошо, конечно, но если он сам по себе ничтожество… предки ведь не вечные. Мама вон тоже… была, была, а потом раз, и умерла. Нет, Толика я вычеркиваю.
Кавалеров своих, которых Витюша ни разу в жизни не видел, Анна обсуждала охотно. Кажется, ей требовался слушатель, и Витюша как нельзя лучше подходил на эту роль.
– Артемка ничего такой, но он нищий и про семью свою почти не рассказывает. Это же ненормально, когда человек так таится?
Витюша кивнул.
Он не знал, что является нормой в подобной ситуации, но с сестрой соглашался: ей видней. Как-то неуловимо в их случайном тандеме сменились роли, и теперь именно Анна была старшей.
– По нему, конечно, видно, что он свое от жизни возьмет, но… вопрос – как и когда… тут тоже важно, чтобы повезло. Пока Артемке везет, но мне кажется, что он слишком уж рискует.
– А кто тебе нравится?
– Какая разница, Витюша? Но если честно, то никто.
– Тогда почему?
– Я же тебе сказала, почему. Потому что хочу жить… красиво жить, как Никуша вот… ей повезло с предками, а мне приходится идти иным путем. Посмотрим еще, кто из нас в шоколаде окажется. Смотри, есть еще Пашка…
Анна сидела на подоконнике и болтала ногами.
– Вроде бы родители не бедные, но и не сказать, чтоб совсем мажор. Толковый, конечно, и… сонный какой-то, его пока не пнешь, толку не будет. Вот почему так, Витюша?
– Как?
– Ну… не бывает, чтобы один человек и все сразу…
– Бывает, – не согласился он, добавив: – Только с таким, наверное, жить тяжело. Представь, что ты живешь с совершенством.
Анна представила и, фыркнув, рассмеялась:
– Умеешь ты… акценты расставить.
Витюша развел руками и посоветовал:
– Приглядись к людям. Жить тебе с человеком, а не…
– Васька, – Анна прикусила ручку. – Васька толковый и цепкий. Прикинь, он из дому сбежал, чтобы поступить, как когда-то Менделеев…
– Ломоносов, – поправил Витюша.
– А, по фигу, главное, что поступил ведь! Он в мастерской фигачит. С утра до ночи, зарабатывает, и неплохо зарабатывает… говорит, что свое дело откроет, и вообще… Знаешь, я ему верю.
– Это хорошо, что веришь.
– И нравлюсь… он старше остальных. Серьезный очень. Я не уверена, что это хорошо.
– Почему?
– Не знаю, просто не уверена, и все тут, – Анна вцепилась зубами в ручку. – А еще у него дружек имеется, Стасик… про него Ника обмолвилась, что он не из простых. Типа с предками посрался, а они крутые…
– Не знаешь, кого выбрать?
– Не знаю, – серьезно ответила Анна.
– А кому ты нравишься?
Она усмехнулась и, вытащив ласточку, сказала:
– А я, Витюша, нравлюсь всем…
Витюша замолчал, и Софья не торопила его. Этот мужчина, который до нынешнего дня казался ей едва ли не подростком, ныне выглядел уставшим и глубоко несчастным. Горе его не исчезло за годы, не поблекло. И обида кривила Витюшины губы.
– Она выбрала Василия, – нарушила молчание Софья, потому как это молчание стало невыносимо тяжелым.
– Да. Он готов был предложение сделать. Анна… в отличие от мамы, она понимала, за кого надо держаться. И сейчас жила бы…
Витюша обернулся на дом.
– Софья, я знаю, что вы… вы думаете, будто я инфантилен, будто не способен жить без мамы… наверное, так и есть, но поймите, папина смерть меня не особо взволновала. В последние годы мы лишь сосуществовали с ним, не более того. Женечка вообще была чужим человеком. Анна – другое… с Анной мы успели… сродниться. И когда ее не стало…
Он замолчал, и Софья провела ладонью по плечу, утешая. Она помнила это состояние, когда уходят родные, близкие люди, еще недавно казавшиеся неотъемлемой частью ее, Софьиной, жизни.
И вот ты есть, а их нет…
– В ее телефоне был мой номер. Сообщили. И… и я рассказал Татьяне, а она не стала ругать, она только сказала, что мне следовало познакомить ее с Анной, что… нельзя девочке одной. И похороны взялась организовывать… и вообще…
…наверное, через похороны Василий на него и вышел.
Конечно, как иначе…
…или через паспортный стол? Одна мать, отцы разные… впрочем, Софье ли дело, как вышел, главное, что Василий собрал всех.
Неслучайные люди… Не думает же он, что Витюша виноват? Ладно, убийство, а изнасилование… или…
– Думаете, это я? – он уцепился за эту невысказанную Софьину мысль. – У меня алиби есть на тот день… меня тогда тоже… проверяли… из-за квартиры. Квартира ведь мне отошла, единственный наследник… Мама сказала, что так справедливо, что Анну все равно не вернешь. И это кто-то из них виноват.
Вопрос лишь в том, кто именно.
– Знаете, – Витюша поднялся. – А я рад, что вы тоже моя сестра… берегите себя.
Прозвучало предупреждением.
Домой пришлось вернуться, поскольку Надежда, сколь ни силилась, не смогла найти ни одного мало-мальски вразумительного аргумента, почему ей, Надежде, следует остаться в меблированных комнатах. Оленька щебетала.
Петр держал за руку и улыбался широко, счастливо, и Надежда не нашла в себе сил признаться. Напротив, резануло сердце запоздалое подозрение: вот с кем встречался Петюня…
С Оленькой.
Он увидел, до чего тяжело Надежде жить этой чужой жизнью, непривычной… И что место ее пугает, люди окружающие, и что в глубине души она, Надежда, не чает, как вырваться.
Увидел. Понял. И сумел сделать то, на что у самой Наденьки не хватало духу.
– Папеньки не бойся, – в который уж раз повторяла Оленька, держа сестру крепко. – Папенька сильно переживал… меня на деревню услать собирался. Скажи ему, чтоб не усылал.
– Скажу…
Надежда была как во сне.
Вещи собрать? У нее нет вещей… почти нет… попрощаться?
С кем? С Яшкой? Но он исчез, а она так и не осмелилась задать вопроса, того, самого важного, настоящего…
– Ничего, дорогая, – Петюня держал жену за другую руку, чувствуя неладное. Что именно было неладно, он не понимал, но чутье его подсказывало: пока он отсутствовал, случилось нечто, поставившее весь Петюнин замечательный план под угрозу. И хотелось встряхнуть супругу, квелую и вовсе не радующуюся возвращению под отцовское крыло, отвесить ей пощечину, а то и две.
Но Петюня терпел. Улыбался. Ничего, будет и на его улице праздник. Скоро уже… Машка вновь намекала, что друзья Петюнины терпение теряют… главное, первым успеть.
Он многое знает, хватит, чтобы от властей откупиться, особенно ежели Михайло Илларионович за зятя вступится. А он вступится, не захочет дочь свою вдовою делать.
Михайло Илларионович встретил блудную дочь строго, но строгости его хватило ненадолго. Всхлипнув вдруг тоненько, по-бабьи, что вовсе не вязалось с грозным его обличьем, он сгреб Наденьку в объятья.
– Что ж ты творишь-то такое? – спросил.
Держал, обнимал.
А она плакала, уткнувшись в широкое папенькино плечо, которое казалось ей единственным надежным пристанищем в ее, Наденькиной, жизни.
– Ну все, ну все, – Михайло Илларионович, за дочь крепко переволновавшийся, успокаивал самого себя. – Будя уже… развели мокроту…
Громко шмыгала носом Аглая Никифоровна. И поскуливала Оленька, прижимая к глазам кружевной платочек. Петюня оставался единственным человеком, который не спешил ударяться в слезы. Он тихонечко стоял в сторонке, понимая, что и до него черед дойдет.
– Муженек твой? – грозно поинтересовался Михайло Илларионович и брови насупил.
Наденька кивнула. И сердце обмерло, теперь из страха за Петюню. А ну как не смилуется батюшка, погонит его прочь? Тогда Надежде останется лишь исполнить клятву, перед алтарем данную, да за супругом последовать.
Михайло Илларионович провел по бороде ладонью, хмыкнул и велел:
– Ну… пойдем, что ли, зятек, побеседуем…
Зять Михайло Илларионовичу не нравился.
И дело отнюдь не в том, что настроен он был изначально с превеликим предубеждением, нет… имелось у Михайло Илларионовича чутье на людишек, ныне подсказывавшее, что человечек, перед ним стоявший, как есть дрянной, прогнивший до самого своего нутра. Человечек пытался держаться с чувством собственного достоинства, подбородок задирал, смотрел не свысока, нет, но прямо. Вот только за той прямотой виделся расчет.
