«Арчи! Арчи! — произнес голос, потом опять повторил еще нежнее и яснее: — Арчи! Арчи!»
Ему чудилось, что он вскочил на ноги, ничуть не удивившись. Голос был такой ясный, и ему казалось вполне естественным, что он его слышал.
— Лилиас! Лилиас! — отвечал он. — Лилиас, где ты?
— В саду! — донесся издали точно звук золотой флейты. — В саду!
И сон вдруг кончился. Но он не проснулся. Он крепко и мирно проспал всю эту чудную ночь. Когда он проснулся, было яркое, блестящее утро и подле него стоял слуга, пристально глядя на него. Слуга был итальянец и, как все слуги на вилле, привык без всякого удивления встречать все странные выходки своего иностранного господина. Никто никогда не знал, когда он уйдет или придет, будет ли он спать, или будет всю ночь ходить в саду, или лежать в лодке на озере. Слуга держал поднос с письмами и терпеливо ждал, пока мистер Крэвен возьмет их. Когда он ушел, мистер Крэвен еще несколько минут сидел, держа письма в руке и глядя на озеро. Он все еще испытывал какое-то странное спокойствие и еще нечто, какую-то легкость, как будто тот жестокий удар вовсе не случился, как казалось ему, как будто что-то переменилось. Он вспомнил свой сон, яркий, «действительный» сон.
— В саду! — сказал он, удивляясь самому себе. — В саду! Но калитка заперта и ключ глубоко зарыт!
Когда он через несколько минут взглянул на письма, он увидел, что одно из них, лежавшее сверху, было английское и пришло из Йоркшира. Адрес был написан рукой простой женщины, но почерк был незнакомый. Он открыл письмо, почти не думая о том, кто его писал, но первые слова сразу привлекли его внимание.
«Сэр! Я Сюзанна Соуэрби, которая однажды осмелилась поговорить с вами в степи. Я тогда говорила про мисс Мери. Теперь я снова беру на себя смелость говорить с вами. С вашего позволения, сэр, если бы я была на вашем месте, я бы приехала домой. Мне кажется, что вы будете очень рады вернуться, и я думаю, — прошу прощения, сэр, — что ваша леди попросила бы вас приехать, если бы она была теперь с нами. Готовая к услугам Сюзанна Соуэрби».
Мистер Крэвен прочел это письмо дважды, прежде чем положить его обратно в конверт. Он не переставал думать о своем сне.
— Я поеду в Миссельтуэйт, — сказал он. — Да, я поеду сейчас же.
Он пошел по саду по направлению к вилле и приказал Пичеру приготовиться к возвращению в Англию.
Через несколько дней он снова был в Йоркшире, и во время долгого путешествия по железной дороге он столько думал о своем мальчике, сколько не думал за все десять лет. За все эти годы у него было только одно желание — забыть о нем. Теперь же, хотя он не хотел думать о нем, воспоминания об этом постоянно возникали в его мозгу. Он вспоминал те мрачные дни, когда он неистовствовал, как безумный, потому что ребенок остался в живых, а мать умерла. Он не хотел его видеть, а когда, наконец, пошел взглянуть на него, то ребенок оказался таким хилым и жалким, что все были уверены, что он умрет через несколько дней. Но, к изумлению всех, кто за ним ухаживал, проходили дни, а ребенок жил; тогда все решили, что он будет уродом или калекой.
Он вовсе не хотел быть дурным отцом, но у него совершенно не было отцовских чувств. Он доставлял ребенку все — врачей, сиделок, всякую роскошь, но приходил в ужас от одной мысли о мальчике и заживо похоронил себя, весь уйдя в свое горе. Когда он впервые вернулся в Миссельтуэйт после годичного отсутствия и крохотное жалкое существо устало и равнодушно остановило на его лице свои большие серые глаза с черными ресницами — глаза, так похожие и так страшно непохожие на те радостные глаза, которые он любил, — он не мог выдержать этого зрелища и отвернулся, бледный как смерть. После этого он почти никогда не видел ребенка, разве только когда тот спал, и знал о нем лишь то, что он был неизлечимо больной, со злым, капризным, бешеным нравом. Его удерживали от вредных для него вспышек гнева только тем, что всегда и во всем уступали ему и позволяли делать по-своему.
Все эти мысли и воспоминания были не особенно ободряющие; но в то время, когда поезд мчал его по горным проходам и золотистым долинам, человек, который «оживал», начал думать как-то иначе, по-новому, и думы его были долги, беспрерывны и глубоки.
— Может быть, я был не прав все эти десять лет, — говорил он самому себе. — Десять лет — долгий срок. А теперь уже, может быть, слишком поздно, чтобы сделать что-нибудь, слишком поздно! О чем же я думал!
Конечно, это значило призвать не ту «волшебную силу», начав с того, чтоб сказать «слишком поздно». Даже Колин сказал бы ему это. Но он ничего не знал о «волшебной силе», ни о доброй, ни о злой; ему еще предстояло узнать об этом. Он подумал о том, не потому ли Сюзанна Соуэрби осмелилась написать ему, что поняла материнским инстинктом, что мальчику гораздо хуже, что он, быть может, смертельно болен. Если бы он не находился во власти этого странного спокойствия, всецело овладевшего им, он бы чувствовал себя еще более несчастным, чем прежде. Но это спокойствие несло с собой мужество и даже надежду. Вместо того чтобы поддаться тяжелым мыслям, он старался поверить в лучшее будущее.
«Быть может, она видела, что я еще в состоянии буду сделать ему добро, обуздать его? — думал он. — Я остановлюсь у нее по дороге в Миссельтуэйт».
Но когда он, проезжая по степи, велел остановить карету возле коттеджа, семеро или восьмеро игравших там детей сбились в одну группу и, ласково и вежливо поклонившись, заявили ему, что их мать рано утром ушла к жившей по другую сторону степи женщине, у которой недавно родился ребенок.
— А наш Дикон, — добавили они, — ушел в Миссельтуэйт-Мэнор работать в саду, куда ходит несколько раз в неделю.
Мистер Крэвен посмотрел на эту группу крепышей с круглыми, краснощекими лицами, из которых каждое по-своему улыбалось ему, и подумал о том, какие это здоровые, славные ребятишки. Он тоже улыбнулся в ответ на их ласковые улыбки, вынул из кармана золотой соверен и дал его «нашей Сюзанне-Элен», самой старшей из детей.
— Если вы это разделите на восемь частей, то у каждого из вас будет по полкроне, — сказал он.
Сопровождаемый улыбками, смехом и поклонами, он уехал, оставив за собой прыгавших от радости и толкавших друг друга детей.
Поездка по степи особенно успокоительно подействовала на него. Почему она теперь вызывала в нем чувство человека, который возвращается домой, чувство, которого, казалось ему, он уже больше никогда не мог испытать? Почему она будила в нем сознание красоты земли и неба, пурпурной дали и какое-то теплое чувство, когда он приближался к большому старому дому, где жили его предки целых шестьсот лет? В последний раз он уехал отсюда, дрожа при одном воспоминании о его запертых комнатах и мальчике, лежавшем на резной кровати под парчовым балдахином.
Возможно ли, что он найдет в нем хоть какую-нибудь перемену к лучшему и сумеет побороть в себе отвращение к нему? Как ярок был этот сон, как чуден и ясен голос, который ответил ему: «В саду! В саду!»
— Постараюсь найти ключ, — сказал он. — Постараюсь открыть калитку… Я должен… хотя не знаю почему.
Когда он приехал, слуги, встретившие его с обычными церемониями, заметили, что он выглядел гораздо лучше и что он не ушел в те отдаленные комнаты, которые обыкновенно занимал. Он прошел в библиотеку и послал за миссис Медлок. Она явилась несколько возбужденная, раскрасневшаяся и полная любопытства.
— Как поживает мистер Колин, Медлок? — осведомился он.
— Вот что, сэр, — ответила миссис Медлок. — Он… он совсем другой, так сказать…
— Хуже? — подсказал он.
— Видите ли, сэр, — постаралась она объяснить, — ни доктор Крэвен, ни сиделка, ни я не можем понять, что с ним такое.
— Почему же?
— По правде сказать, сэр, мистеру Колину, быть может, лучше, а быть может, это перемена к худшему. Аппетит у него просто невероятный, сэр, а выходки его…
— Он стал еще… еще более странным? — спросил мистер Крэвен, тревожно сдвинув брови.
— Вот именно! Он становится все более странным, если сравнить его с тем, каким он был прежде. Он, бывало, ничего не ест и вдруг начал есть, просто удивительно, сколько он ел… а потом вдруг опять перестал, и кушанья отсылались назад так, как прежде… Вы, вероятно, не знали, сэр, что он никогда не позволял вынести себя на открытый воздух. Чего только нам ни приходилось проделывать, чтобы уговорить его позволить вынести себя в кресле! Просто дрожишь, бывало, после этого, как лист. Он, бывало, доводил себя до такого состояния, что доктор Крэвен говорил, что не хочет брать на себя ответственности и заставлять его выходить. И вот, сэр, как-то вдруг, после одного из самых страшных припадков, он стал настаивать, чтобы его каждый день вывозили с мисс Мери и чтобы Дикон — мальчик Сюзанны Соуэрби — вез его кресло. Он очень привязался к мисс Мери и к Дикону, а Дикон приносил сюда своих ручных зверей, и, поверите ли, сэр, он теперь на открытом воздухе с утра до ночи!
