Голос задрожал натянутой струной… Шульгин брезгливо скривил губы.
— У нашего времени нет лица. Одна только маска. А мне хочется сохранить лицо. А тому, кто блаженно кивает головой, мне хочется плевать в слащавую морду.
43.
Всклокоченные рыжие шапки плыли впереди них. Тряслись жиденькие похудевшие вещмешки. Качались вороненые стволы. На провалившихся солдатских щеках пробилась щетина, стариковская, сизая. Солдаты покачивались. Выбрасывали в стороны руки. Роняли головы. С трудом выпрямляли ослабевшие колени. Сказывались голодные деньки.
Даже Шульгин изредка прикрывал глаза и минуту-другую скользил в сонной полудреме.
Орлов с тревогой поглядывал на свою притихшую «Метель».
После взятия «Зуба», после неудержимого порыва, на который ушли последние силы, двигались сейчас по козьей тропе истощенные тени с тяжелой ношей на худых плечах. Шли затылок в затылок неуверенными шагами. И каждый видел у другого выступающие голубые бугорки позвонков на шее. И тонкие посиневшие запястья, торчащие из широких рукавов. И дрожащие от напряжения колени. Нащупывали солдаты в карманах жалкие крошки от сухарей. Слизывали их с грязных ладоней. С досадой плевались тягучей слюной и с тоскою поглядывали на небо, ясное, искрящееся синевой.
Не верилось, что нельзя было сбросить с этого чистого безоблачного неба хоть по одному сухому пайку на десятерых. Не верилось. А небо оставалось безучастным к их мольбам.
Орлов несколько раз выходил на связь. Требовал продовольствия. Но каждый раз ему сухо и раздраженно отвечали, что рисковать больше «вертушками» нет возможности, что и так сбито две машины, что одна «вертушка» стоит около миллиона рублей, то есть дороже пайка для орловской роты в сотни тысяч раз. Словом, будет хлеб и будет песня тогда, когда они дойдут до нормальной посадочной площадки.
А до нормальной площадки были целые сутки перехода. Неимоверного по трудности перехода через то самое ущелье, по которому камень падает медленно, дробясь на куски, и лень смотреть вниз на его бесконечный полет.
Орлов опять поставил Шульгина в прикрытие. Подтягивать отстающих, выбивающихся из сил солдат. Рядом с Шульгиным по-прежнему держались неразлучные Матиевский и Богунов. Поругивались вполголоса.
— Знаю подходящую сказку, — Матиевский устало взмахнул рукой. — Поучительная сказка. Слушай, сержант. Летела как-то птица Симург с одним хлопцем на шее. А хлопец, хоть и из сказки, был очень хозяйственным. Вез он при себе пару корзин с мясом.
Богунов кивнул головой:
— Я теперь сильно люблю сказочки про жратву. Давай про жратву, Серега…
Матиевский скосил глазами.
— Жратва, конечно, натуральная. Большие такие куски мяса с кровью. Повернет птичка свою головенку, подмигнет, как условлено, хлопец ей в пасть чуть ли не с руками мясо заталкивает. Добросовестный парнишка…
— Вот это снабженец! Надежный тыл!
— В конце концов, мясо, конечно, кончилось. На то оно и мясо. Его всегда не хватает. А эта тварь порхающая все свою головенку поворачивает. Совести никакой…
— Где ж совесть у твари?..
— И что же ты думаешь, сержант? Парнишечка этот, тяпает от самого себя кусок и кормит этого людоеда, не помню, то ли бедром, то ли задней частью…
Матиевский замолчал. Богунов задумчиво поднял голову:
— Задняя часть слаще.
— И вот, что я думаю, — Матиевский серьезно поджал губы. — Тыл наш должен вот также хватануть кусок от ляжки, но накормить голодных ребят на передовой. А вместо этого мы ходим перед тылом на цыпочках, унижаемся, чтобы выпросить законный кусок хлеба.
Матиевский махнул длинным стволом винтовки.
— Конечно, на войне не любят тыловую братию. Но когда поворачиваешь голову, а в клюв тебе ничего не кладут, нервы не выдерживают.
У Богунова брови сошлись вместе:
— Не выдерживают нервы! Это точно! Вот товарищ лейтенант песни пишет про Афганистан. Про тыловую сволочь надо обязательно написать…
— Товарищ лейтенант, — Матиевский окликнул Шульгина, — народ просит, чтобы вы песню написали. И про взятие «3уба». И про тыловиков. Да чтобы позлее. Чтобы она у них костью встала в горле.
Шульгин улыбнулся:
— Попробую написать. Если доберемся до полка.
Покачивались в живой веренице худые, растрепанные солдатские фигуры. Хватались руками за воздух. Терли грязными пальцами слипающиеся глаза. С трудом двигали ватными ногами. На продавленных погонах терлись ремни запыленных автоматов. Вскоре первый солдат обессиленно присел на обочину тропы, откинул безвольно голову. Закрыл глаза. Затих, после протяжного вздоха.
— Эй, коллега, — Матиевский потряс его за плечо. — Вставай. До привала еще далеко.
Солдат дернулся, руки безвольно съехали вниз.
— Не могу, — едва шевельнулись губы на посеревшем безжизненном лице.
— Не падай духом, Лаптев. Не можешь, так поможем, — Шульгин потянул за лямки вещевого мешка. — Снимайте, ребята, что потяжелее. Этот готов…
Шульгин вывернул из-под рук Лаптева вещевой мешок, закинул себе на плечо. Матиевский подхватил автомат. Богунов расстегнул «липучки» на бронежилете, стянул его через голову Лаптева, как майку. Распахнул гимнастерку.
— Шагай теперь налегке, интурист, чтоб обо мне так заботились.
Сержант рывком приподнял Лаптева, поставил на ноги, слегка подтолкнул в спину.
— Давай, шлепай. Пионер снежных вершин…
Лаптев наклонился вперед, шагнул неуверенно, косо повел ртом, хватая воздух. Матиевский поддержал его за локоть.
— Вперед, дружище. Неси свою впалую грудь с достоинством.
Лаптев медленно поплелся по тропе, приседая вниз на каждом шагу.
— Вот и хорошо, — Богунов покрепче сжал его за талию. — Прекрасно шагаем. Так и до полка дойдем.
Сержант обернулся к Шульгину. Тихо сказал в сторону:
— Неважно идет. Долго не протянет. Скоро скопытится.
Шульгин кивнул головою. Им приходилось вытаскивать отстающих солдат. Часто помогала группа прикрытия уставшим и обессиленным дойти до привала. Но только крайне редко они снимали с солдат снаряжение, и не было еще случая, чтобы они забирали у отстающих оружие. И уж раздетые солдаты шли сами. Завидно было смотреть на их легкий шаг. Лаптев даже раздетый и лишенный оружия едва передвигал ногами.
С каждым шагом он все глубже кивал головой, будто качался легкий поплавок на коварных волнах. Выпуклые лаптевские глаза давно уже покрылись дымкой. Сознание его проваливалось в глухую дремотную темноту.
Шульгин заметил, что их маленькая группа все больше и больше отстает от роты. Все дальше удалялись пыльные спины солдат за поворотами горной тропы и становились далекими и чужими…
— Метель, я, Метель-один, — Шульгин вызвал Орлова по связи. — У меня на руках тяжелый. Начинаю сильно отставать. Прошу идти медленнее.
— Метель-один, — отозвался голос Орлова. — Понял тебя. И все же очень прошу, не снижать темпа. Если «духи» вернутся и зайдут к нам в спину, то сам понимаешь, какой будет расклад. Держись, замполит… Нам нужен темп… Останавливаться нельзя!..
Лаптев продолжал еще идти сам. Семенил куриным шагом. Но колени Лаптева уже начали ходить ходуном. Солдат обморочно шатался. Размахивал невесомыми руками. То заваливался на бок. То выныривал обратно на тропу. Хватал воздух перекошенным ртом. Выталкивал вперед грудь. Через расстегнутую гимнастерку было видно, как пульсировала на шее, трепетала тонкая голубая жилка.
И все же повело его куда-то далеко в сторону. И Богунов не успел подхватить его за руку. Нелепо взмахнули вверх ноги, и Лаптев рухнул на тропу, с хрустом ударившись ребрами о камни. Всхлипнул. Тихо забормотал протяжным плачущим голосом:
— Не-е могу-у бо-ольше… Не тро-о-гайте… Оста-а-вьте меня… Не пойду-у-у…
Богунов сердито и горячо закричал:
— Ты что, ошалел, солдат. Оставлять «духам» такие подарки… Еще чего…
Втроем они подняли Лаптева, поставили на ноги. Повели. Но идти такой кучкой по узкой тропе они не могли. Ноги Лаптева поминутно съезжали вниз, сбивали комья земли, камни. Гранитные гладыши неслись по отвесному склону, дробились, гулко грохотали по ущелью. Матиевский ворчал, уткнувшись губами в ухо Лаптева:
— Не позорься, солдат. Ты же налегке идешь. Это же пионерская прогулка. Шевели лаптями…
И Лаптев, казалось, услышал. Подобрал под себя ноги. Начал неуверенно в развалку выкидывать колени вперед. Пошел. Склонил голову на плечо. Прикрыл помутившиеся глаза.
Матиевский и Богунов поддерживали его за локти с обеих сторон. Так они прошли около получаса. Иногда срывались. Падали втроем на тропу, стараясь не скатиться в пропасть. Медленно поднимались, вяло и негромко ругаясь. Подталкивали Лаптева в спину, тащили за руки. Встряхивали, осаживали безвольное, заваливающееся тело на неподвижные ватные ноги. Лица солдат покрылись липкой испариной. Ссадины на щеках и бровях, полученные при падениях, начали кровоточить.
