Писатель не согласился с расхожей легендой о романтической любви самозванца и Марины Мнишек. В повести девушку зовут Марианна, и она отнюдь не красавица:
«Невысокая, щуплая, дочка самборского старосты сильно напоминала его общим видом лица. Нос – лопаткой, змеиной головкой, малый ротик, поджатые тонкие губы. Подбородок широким углом и широкий разумно мечтающий лоб. Лишь глаза Марианны, и в действительности неземные, венисово-лунно-стальные, особенные, озаряли порою играющим светом эти блеклые черточки, – самовластно, рискованно соединяли все линии.
На балах… сердце панны вдруг стало (без спроса ее) вырабатывать яд. Вместе с тем в юном сердце, лишенном горячих приманок (а с ними и бурь благотворных – лекарства от спеси), воспиталась заносчивость самая дикая, запеклась жажда неограниченной власти. И когда Марианна, приехавшая из Заложниц в Самбор по срочному зову отца, услышала о грозящей себе помолвке с московским царевичем, она испытала какое-то смешанное ощущение: в нем и радостный девичий трепет, и ужас при мысли о неотесанном претенденте ни в какое сравнение не шли с тем огромным, мистическим чувством объятий фортуны, пониманием чудной возможности стать исторической гордой персоной, царицей в бескрайней стране, там, где власть государей священна. ‹…›
Лишь бы Углицкий выиграл царство! Но отец и князья Вишневецкие зря не пригреют и мухи – знать, жених проберется к престолу, а уж там будет видно, кому из них править страной».
Мнишек-папа сватает дочь в этой повести совсем как князь Василий Курагин буквально толкает Элен замуж за Пьера Безухова в «Войне и мире» Льва Толстого. Тут подражания никакого нет, просто ситуации складываются однотипные, так что оба родителя выписаны как аферисты и интриганы.
В повести много колоритных фигур, немало с выдумкой построенных сцен, неожиданных поворотов сюжета. Поскольку первый самозванец – фигура таинственная, о которой историкам известно немного, простор для писательского воображения чрезвычайно широк.
Отлично выписан образ воеводы Петра Басманова (он успешно громил самозванца, но после смерти Бориса Годунова в итоге сложных раздумий перешел на его сторону). То же в смысле выразительности характера можно сказать про донского атамана Корелу, младшего Мнишка – Стася – и еще многих героев Крупина. Слог у автора весьма выразительный.
Повесть М. Крупина издана в Нижнем Новгороде, из-за чего центральный читатель мало с ней знаком. Между тем это талантливое произведение.
Можно указать и на другое интересное произведение 90-х годов все о том же историческом периоде – изданный в Москве роман Владимира Куковенко «Смутное время» (1996). Интонационно он не похож на повесть М. Крупина: шутливый тон чужд автору, пытающемуся всерьез разобраться здесь в скрытых причинах русской трагедии начала XVII века. Но обе книги знаменательны именно близостью тематики. Видимо, сегодня события того далекого времени чем-то неуловимо напоминают писателям какие-то современные перипетии.
Само собой, в 90-е годы, как и во все времена, литература – по-прежнему зеркало общества, его образ, из которого проступают беды и боли, дела и заботы страны, народа и, как итог, – человеческой личности. Примерно так же приходится сказать о «Предисловии» Сергея Залыгина (Новый мир. – 1998. – № 2). Сюжет состоит в том, что некий современный писатель Н. Н. носится с замыслом романа «Граждане». По этому поводу он ведет тягучие «внутренние» беседы с воображаемым писателем М. М. Беседы, говоря без иронии, глубокомысленные, но изрядно затянутые и немного монотонные. Кроме того, по мере чтения этих бесед и личных философствований Н. Н. становится все яснее гражданская бесхребетность данного литературного героя (так его образ «выстроен» автором). По сути, именно личная бесхребетность (а не сложность избранной темы и не всевозможные «экзистенциальные тонкости», обсуждаемые в диалогах с М. М.) мешает Н. Н. сочинить своих «Граждан»!.. Впрочем, последнее, возможно, и задумано писателем. Но тогда авторское отношение к персонажу могло бы быть более зримым, выраженным, на что есть многие общеизвестные профессиональные приемы…
«Этого не было» Леонида Бородина (Юность. – 1998. – № 4) берет за душу своей человеческой искренностью. У каждого в детстве было что-то такое, что в зрелом возрасте страшно хотелось бы изменить, – да увы, уже нельзя. Но своему ныне немолодому герою Л. Бородин дает такую возможность, средствами литературной фантастики перенеся его в детство, – как раз в тот момент, когда он одиннадцатилетним мальчишкой легкомысленно совершил гадкий и непоправимый поступок по отношению к своему отцу, инвалиду войны. Сейчас герою удается вмешаться в те события… Доброе, даже трогательное произведение.
Вместе с тем в литературном плане «Этого не было» держится на ставшем с конца 80-х годов расхожим, не раз повторенном разными авторами приеме «перехода в прошлое». Почему-то всякий раз – это грань 40-50-х годов. Возможно, отчасти потому, что это как раз годы детства многих авторов. (Даже и неплохой фильм с данным сюжетным трюком есть – «Зеркало для героя»). Однако та эпоха послевоенного бурного восстановления страны чем-то притягательна и с объективной точки зрения. Антураж тоже кочует из произведения в произведение: сталинские портреты, энергичные лозунги, детали тогдашней послевоенной бытовой неустроенности и др. Как же без этого, возразите вы. Надо со всем этим, но по-своему. Визиты в послевоенное детство очень трудны для истинно творческого воплощения. Однако в 90-е годы ностальгия по тем временам весьма симптоматична.
«Два рассказа» Бориса Куркина (Наш современник. – 1999. – № 2) тоже характерны для настоящего времени с его бедами и заботами. Внешне они интонационно разнородны. Герой рассказа «Доходяга» – израненный отставной полковник Глеб Александрович Широков, который сражался и во Вьетнаме, и в Афгане, и в Приднестровье, и в Чечне, пережил «пару семейных катастроф», а теперь, в холостяцком своем одиночестве, сражен инсультом и оказался в больнице без видимых надежд на выздоровление. Он, однако, поднялся, и подняла его любовь к женщине-врачу. Только не получилось настоящего «счастливого конца». Героиня оказалась не одинокой женщиной, как думалось полковнику, а заботливой женой при парализованном муже…
Герой рассказа «Правозащитник» – «бывший воин-интернационалист, а ныне рядовой профессор всех и всяческих международных прав и обязанностей полковник милиции Вася Кирпичников», оказавшись в Америке, неожиданно сталкивается в аэропорту с американскими собратьями тех самых отечественных хапуг, мелких жуликов и взяточников, против которых ему приходилось бороться по роду профессиональных занятий в родном Отечестве. Бравый полковник дает им отпор на радость прочим авиапассажирам…
Рассказ выдержан в шутливых тонах, в нем много традиционной для русской прозы яркой выдумки, жизнерадостной легкости. Дар непринужденного легкого повествования не может не привлекать в авторе читателя. Впрочем, имеющему дар «писать просто», как известно, всегда не худо остерегаться того, чтобы не впасть где-нибудь в легковесность. Равным образом имеющий дар «писать сложно», работать в символической манере, будет прав, следя за тем, чтобы «не переусложнить».
Нечужды 90-е годы и духу литературных «экспериментов». Некоторые из последних выглядят как забавная, но наивная игра. Например, Николай Культяпов издал повесть «Приключения пехотинца Павла Петрова», где все слова начинаются с буквы «и» (Роман газета XXI век. – 1999. – № 1). Такое «новаторство» все же не для серьезного употребления. Оно сильно отдает нехитрыми забавами неофита-юзера на компьютере. Для компьютеров есть программы, бойко подбирающие слова «на букву» – только художественное творчество-то здесь при чем? А «Подлинная история „Зеленых музыкантов“» Евгения Попова (Знамя. – 1998. – № 6) в подзаголовке обозначена как «роман-комментарий». Тоже «эксперимент». Вот в чем реально состоит сия модернистская (или «постмодернистская») гибридная диковина. Сначала идет короткий (25 страниц) и явно пародийный (подчеркнуто примитивный и «свинченный» из литературных штампов) сюжет про некоего Ивана Иваныча; причем сюжет этот – тоже намеренно – обрывается автором на полдороге. Словом, «новаторства» невпроворот… Затем следуют около ста страниц так называемых «комментариев». Их 888, и они имеют весьма косвенное отношение к истории Ивана Иваныча, зато, что называется, вываливают перед читателем авторское нутро – или, будем считать, нутро авторского литературного двойника, «лирического героя». Этот герой – российский писатель. Несколько лет назад он переселился по какой-то оказии в город Берлин и ныне живет вместе еще с несколькими подобными «спецпереселенцами» на некоей бывшей вилле руководства СЕПГ, но и российские пенаты навещает по временам (все сведения почерпнуты нами из «комментариев»). Записи его бессвязны, по принципу «что на душу придет» (тут тебе и водяра, и сибирские похождения, и женщины, и круизы по мировым столицам с воспоминаниями в духе известного «и сам Марсель Марсо ей что-то говорил», и еще много иного). (Часто упоминает и хвалит на разные лады Е. Попов своего приятеля Виктора Ерофеева. Порнография нынче переименована в «эротику», но все же писать о сочинениях этого автора в учебном пособии о современной русской литературе не станем, как не следовало бы в книге о литературе XVIII века распространяться о сочинениях маркиза де Сада, Баркова и каких-то их сателлитов.)
