Впрочем, не без «лейтмотивов», излюбленных тем. Например, ненавидит и без конца ругает «большевиков»; персонально не терпит «шпиона» Ленина. «Нынешних», «новых русских», впрочем, тоже ненавидит, да еще и презирает, хотя ругает в заметно более туманных выражениях, что и разумно. Неприязнь к «нынешним», кстати, отчасти проясняет суть ненависти к «большевикам»: они-де до этого довели.
По-видимому, у «лирического героя» Евгения Попова каша в голове. В то же время сам писатель начинал когда-то многообещающе. Его первые рассказы понравились В. Шукшину. В них было много броской «игры слов» (автор занятно подражал популярному тогда, хотя ныне подзабытому Вилю Липатову). В 70-е он был буквально замучен «непризнанием» со стороны редакций (один раз его рассказы напечатали благодаря В. Шукшину в «Новом мире» и еще раз – в «Дружбе народов»). Но во времена М. С. Горбачева модернистов стали всячески рекламировать, и все, что он написал, было опубликовано! Книги потом долго «светились» на прилавках. Однако тогда, из того-то, вероятно, и родились причины для истинных писательских мук, и эти причины многое объясняют в обсуждаемом агрессивном выплеске. Можно хлестко ругать Льва Толстого (есть и это в «комментариях»!). Но лучше быть кем-то сопоставимым с ним по масштабам.
И, говоря откровенно, наиболее сильное, что до сих пор издано у Е. Попова, – это все же давние подборки в «Новом мире» и «Дружбе народов», безошибочно отобранные когда-то (конечно, из вороха других его рукописей) профессиональными редакторами тех самых «злодейских» времен, которые обычно были не коварными злодеями, а просто людьми, понимавшими толк в литературе. Да, те подборки и еще «державшийся» именно на них сборник «Жду любви невероломной» (1988). А вот «Подлинную историю „Зеленых музыкантов“» (весьма любопытную как человеческий документ) к нынешним художественным достижениям писателя отнести невозможно.
Естественно, что в эпоху, подобную 90-м годам, в литературе не могла не встать – притом весьма обостренно – тема человеческого конформизма, порядочности и предательства. Георгий Давыдов, автор рассказа «Иоанн на Патмосе» (Москва. – 1998. – № 8) – писатель молодой, хотя на его счету уже и роман и повести. В «Иоанне на Патмосе» повествователь еще в конце 70-х видит на выставке пейзажи двух молодых художников, братьев Глеба и Игоря. Особенно заинтересовал героя Глеб, с которым он тут же и познакомился, но в картинах Игоря ему почудилась какая-то отсутствовавшая у Глеба «духовная полнота». Прошло много лет, из двух братьев стал знаменитостью один – именно Глеб. И вот уже в нынешнее время повествователь узнает из газеты, что этот преуспевающий художник покончил с собой. Он спрашивает общего знакомого о судьбе брата Игоря и узнает, что тот в последние годы «все забросил» и наконец принял постриг в монастыре на Валааме.
Повествователь отправляется на остров Валаам. Игорь (теперь брат Иоанн) сначала реагирует на его попытки разобраться в судьбе Глеба не по-монашески гневно. Но после, увидев молящимся в монастырской церкви, приглашает в свою келью. Здесь разъясняется символика названия произведения: братья-художники очень любили картину Босха «Иоанн на Патмосе» и даже «жалели, что Босх не русский». Но пути их разошлись. «Искусство, – говорит повествователю брат Иоанн, – должно стать рубежом борьбы с дьяволом, где дышит истинное искусство, там не может находиться дьявол. И вовсе не обязательно оно должно быть религиозно в содержании или преимущественно церковно, ведь и в церковной ограде, увы, оно может быть далеко от Бога, а за оградой – близко». Сам он не признавал за собой как художником силы для такой борьбы, раз ушел в монастырь. Глеб же, по его словам, долго «бился как рыба об лед»:
«Если б были мы тогда оба в церкви, если б уповали на Господа всей душой, надо думать, не обернулось бы так. Но случилось следующее… – Он взглянул мне прямо в глаза так, что мне стало не по себе. – Уж я не буду рассказывать вам подробности, он, – брат Иоанн перевел дыхание и перекрестился, – продал… ся».
«Иоанн на Патмосе» – не повествование о судьбах реальных людей, а художественное произведение, словесный образ реальности. Преувеличений, фальшивых черт в этом образе, впрочем, заметить не удается. Правдоподобно, что и говорить. При этом пусть Г. Давыдов – начинающий автор, мыслит и выстраивает сюжет он по-писательски вполне профессионально. Принцип же «не продай… ся» сегодня более чем актуален. (Разумеется, в первую очередь примерять его каждый, в том числе и каждый автор, должен на самого себя.)
* * *
Итак, выше перечислены (на примерах конкретных произведений современных писателей) некоторые характерные черты современной русской прозы. Разумеется, это перечисление сделано в рабочем порядке и не претендует на типологическую полноту. Однако такое предварительное обобщение материала позволяет отказаться от попытки дальнейшего обзора литературы 90-х во всех ее индивидуальных проявлениях, который, несомненно, утяжелил бы книгу, сделав развитие ее содержания слишком экстенсивным. После этого обобщения хочется, однако, назвать «для полноты картины» имена еще некоторых получивших известность авторов.
«ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ» МОТИВЫ В ПРОЗЕ
Анатолий Ким – популярный писатель 70-80-х годов, представитель того же поколения, что С. Есин, Р. Киреев и др.
Ким Анатолий Андреевич (род. в 1939 г.) – прозаик, автор романов, повестей и рассказов, отличающихся обостренным психологизмом и экзистенциальной проникновенностью. Живет в Москве.
Вплоть до начала 90-х у него выходили буквально книга за книгой: рассказы и повести «Голубой остров» (1976), «Четыре исповеди» (1978), «Соловьиное эхо» (1980), сборники повестей «Нефритовый пояс» (1981) и «Собиратели трав» (1983), «роман-сказка» «Белка» (1984) и др. Наконец, книга «Будем кроткими, как дети» (1991). После этого издательская активность писателя сначала несколько снижается, но затем в 90-е почти с той же завидной регулярностью стали выходить новые произведения. Упомянем роман Анатолия Кима «Онлирия» (Новый мир. – 1995. – № 2–3), «роман-мистерию» «Сбор грибов под музыку Баха» (Ясная Поляна. – 1997. – № 1), повесть «Стена» (Новый мир. – 1998. – № 10) и повесть «Близнец» (Октябрь. – 2000. – № 2).
Произведения А. Кима всегда ровны и, несмотря на некоторую излишнюю «рафинированность», неизменно интересны, сложно выстроены, но эта сложность не переходит в закрытость от читателя, герметичность. Особенно следует выделить прекрасный «Нефритовый пояс». Его «повесть невидимок» «Стена», как почти всегда у Кима, наполнена отзвуками «экзистенциальных» метаний современной интеллигенции. В центре супруги, Валентин и Анна. Они супруги недавно, но не так уж молоды: «Анне было тридцать лет, Валентину – сорок шесть».
Сначала повествование ведут сами герои по очереди, затем о них обоих говорится в третьем лице, потом слово опять дается то ему, то ей. Валентин и Анна щебечут на обычные для подобных пар темы, обижаются друг на друга, снова находят общий язык – словом, идет «притирка» друг к другу супругов в качестве двух разных личностей. Что тоже не ново. Вспоминают и известную тему «двух половинок», которые представляют собой люди, всю жизнь ищущие свою пару…
Валентин рассказывает жене этот сюжет с апелляцией к авторитету философии Платона. По его пересказу, якобы когда-то было некое двуполое «андрогинное существо».
«Впоследствии, когда андрогинное существо было разрублено пополам, на мужчину и женщину, каждая половинка стала искать по свету своего напарника.
– И ты считаешь, что мы с тобою?..
– Да, Анюта… Убежден.
– До сих пор?
– Да».
Герой с первых страниц повести ох как непрост:
«Когда мы встретились, я не стал открываться ей, что не вполне принадлежу этому миру, постоянно ощущая на сердце некую тяжесть отчужденности ко всему, что было вокруг меня, – от самых первых памятных впечатлений детства».
Героиня тоже не проста и говорит о муже и себе, что
«видела, глядя на Валентина, как он беспомощно барахтается в житейских протоках, несомый их мутным течением, – и ему по-настоящему страшно, куда его вынесет, и очень интересно, что с ним будет потом. А мне было безразлично, куда меня вынесет и что будет со мною потом. Я рано узнала, – мне кажется, всегда знала, – в этой жизни я прошлась мимоходом, залетела сюда случайно и скоро вылечу снова туда, откуда заявилась».
Одним словом, избранные натуры обрисованы писателем… Тема невидимок намеренно выражена в повести с загадочной двупланностью и сложно сопрягается с темой андрогинного двуединства любящих людей: «Когда-то мы были невидимками – и снова становились ими».
Дальше все начинает меняться в соответствии с прозой жизни. Возле Анны Валентин нечаянно видит некоего «спутника в бобровой шапке», затем Анна устраивает «первый опыт лжи, увенчавшийся успехом», после новых опытов следует развод, а потом разведенную Анну нашли зарезанной в ванне: «О ней и в газетах писали, и по телевизору на кусочки порезанную показывали». Отказывает сердце у Валентина. Но поскольку тема «неземного» и особого происхождения героя и героини опытной авторской рукой была в точно рассчитанном месте намечена в повести, конца нет:
