Тобиас молча отошел к окну-панораме. Она последовала за ним и посмотрела на сад, который уже выглядел почти как зимой. Деревья и кусты оголились, и лишь деревянный настил террасы мерцал своими теплыми красноватыми тонами. Вода бассейна купальщиков уже не привлекала.
— Не отчаивайся, — сказала она. — Ситуация, правда, идиотская, но мы уж с ней как-нибудь справимся.
Он повернулся к ней.
— Я не могу отказаться от тебя, Доната.
— Этого от тебя никто и не требует. Найдем тебе другое интересное место работы, а встречаться будем как «независимые частные лица», сколько захотим.
— Это уже не то, что было.
— Верно, не то, — печально признала она, — мне бы тоже хотелось всегда иметь тебя под рукой.
— Почему ты не хочешь выйти за меня, Доната? Это могло бы все изменить. Если мы станем мужем и женой, сплетничать будет не о чем.
Она под улыбкой скрыла, что тронута.
— Мальчик, мой дорогой, ты не можешь говорить об этом всерьез.
— Да могу же! Клянусь тебе, что я серьезно! И не называй меня мальчиком! Да и обращение «мой дорогой» тоже звучит достаточно затасканно.
— Тебе не нравится?
— Конечно! Ни с какой стороны! Называй меня «любимый» или, скажем, просто «Тобиас».
— Запомню.
— И еще: ты хочешь стать моей женой? Только не думай, что я позарился на твои деньги. В брачном контракте можно предусмотреть раздельное имущество.
— Это сейчас вовсе не стоит на повестке дня. Мне надо ехать. Я уже опоздала. Подумай над тем, что я тебе сказала! Нужно что-то решать. И поверь мне: даже если удастся переубедить Штольце (что, впрочем, кажется мне невероятным), все равно в перспективе ничего хорошего в фирме ждать не приходится.
После всего этого, даже прояснив Тобиасу наконец ситуацию, Доната не почувствовала облегчения. Ей представлялось, что она поступила по отношению к нему несправедливо. Она обрисовала ему ситуацию так, что у него не оставалось другого выбора, кроме как подчиниться обстоятельствам. Вместо того чтобы на равных обсудить с ним все дела, она жестоко уложила его на лопатки.
Какие аргументы мог бы он ей противопоставить? Что любит работать с ней вместе. О да, она тоже это любит. Но теперь, похоже, они не могут себе этого позволить.
Доната чувствовала себя удрученной. Ей было жалко Тобиаса, жалко себя. А кроме того, она кипела яростью против своего коммерческого директора. Если бы, скажем, Штольце влюбился в Вильгельмину, он бы и не подумал ее увольнять. Его бы ничуть не взволновало, что об этом знает весь офис, лишь бы не узнала жена. Именно так поступают тысячи мужчин, и все им сходит с рук. А ей, только потому что она женщина, он смеет ставить какие-то условия.
В это утро она прибыла в офис с опозданием. Остальные сотрудники были уже на месте, и ей с трудом удалось поздороваться с ними с обычной приветливостью.
— Господин Штольце просит вас зайти к нему в кабинет, — известила ее госпожа Сфорци.
— Значит, он в виде исключения пришел точно вовремя? — ядовито спросила она.
Розмари Сфорци, не привыкшая к такому тону, посмотрела на Донату с удивлением.
— Пожалуйста, доложите ему, что я сейчас буду.
Штольце встретил ее у открытой двери, и она, улыбаясь, протянула ему руку «Держись, — мысленно твердила она себе, — ты — деловая женщина, ты не имеешь права ходить на поводу у собственных чувств».
— Прости, пожалуйста, Артур, что я опоздала, — заметила она. — Ты ведь знаешь, со мною это случается достаточно редко.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я буду упрекать тебя за это? — ответил он с такой отменной вежливостью, что напомнил ей извивающегося угря. — Да у меня и нет на это ни малейшего права.
— Может, ты и прав. — Доната села против него за стол и закинула ногу на ногу. — Но мне самой неприятно.
Штольце сел, аккуратно подтянув брюки, чтобы не повредить складки.
— Что же случилось?
— Я выскочила позже обычного, да еще и попала сразу же в затор.
— Что ж, бывает. — Он наклонился, чтобы вытащить бутылку коньяка.
— Ой, зачем же в такую рань-то? — вырвалось у Донаты.
Он посмотрел на бутылку с сожалением, но все же убрал ее.
— Наверное, ты права.
— Но если ты сам считаешь, что это принесет тебе пользу…
— Конечно, принесло бы. Но иногда нужно уметь и отказываться.
Доната охотно спросила бы, есть ли какая-то особая причина для этого разговора, но запретила себе проявлять инициативу, чтобы не облегчать ему задачу. Она лишь смотрела на него выжидающе широко открытыми глазами.
— Хм, Доната, — приступил он наконец к делу и провел безымянным пальцем по усам, — видимо, проблема «Тобиас Мюллер» ныне счастливо решилась.
Это замечание показалось ей совершенно бессмысленным, но она для начала не издала ни звука, поскольку все же ожидала чего-то в этом духе.
— Вопрос лишь в том, — продолжал он, — заменим мы его сразу же или подождем до весны.
— Я тебя совершенно не понимаю, — ответила она.
— Разве я говорю по-китайски?
«Все идет не так, как надо, совсем не так, — подумала она, — и это просто невыносимо».
— Но ведь он еще не уволился.
— Еще нет. Но не сегодня, так завтра надо этого ожидать.
— Он на больничном листе, Артур.
— Эта болезнь, деточка ты моя, всего лишь предлог. Этим он создает себе передышку, чтобы еще до увольнения подыскать себе новое место.
— Я так не думаю, Артур.
— Он заметил, что здесь на него косо смотрят из-за его связи с тобой; признаю, что я и сам был с ним за последнее время не слишком любезен. И он сделал из этого выводы. Ты должна с этим примириться, Доната. В сущности это ведь делает ему честь.
— Ты ошибаешься.
Он обнажил в улыбке свои безупречные зубы.
— Вот таковы женщины! Что вам не нравится, того вы и знать не желаете.
Уже сам его тон очень нервировал Донату.
— Тобиас болен, — промолвила она, и в тоне ее звучала настойчивость. — То есть, точнее, был болен. Сейчас он поправляется.
Его улыбка не угасла полностью, но превратилась в чуть заметную циничную гримасу.
— И откуда же это тебе известно?
— Потому что я приютила его в своем доме.
Он потерял самообладание.
— Что??
— Не рычи на меня! Да, ты верно расслышал мои слова. Он был очень болен, с высокой температурой и без жилья. Подружка выставила его из своей квартиры. Тогда я и приютила его в одной из моих гостевых комнат.
— Доната, как ты могла?!
Доната выставила вперед подбородок.
— Мне это представлялось, да и сейчас представляется, вполне естественным. Куда же было деваться этому несчастному парню?
