Глава первая
На гребне
Проснулся государь рано, голова нестерпимо болела после вчерашнего застолья, тело ломило, правый бок ныл, так, что выть хотелось, в виску саднило, было душно и чадно в покоях. На полу, рядом с широкой деревянной кроватью, с уже изломанными деревянными шишками, храпел верховный постельничий, глава посольского приказа, государственный канцлер, Гаврила Иванович Головкин. Он не раздевался на ночь, парик валялся рядом, сюртук его весь был залит вином, в жирных пятнах от вчерашней трапезы. Храп был прерывист, громыхало так, как будто при Гангуте флагманский корабль палил всеми своими орудиями. Свечи ещё догорали дым и чад распространялся по покоям, сквозь задёрнутые плотные шторы проникал неясный утренний свет, из приоткрытого окна несло любезной сердцу его морской свежестью и запахом гниющей рыбы, извечным запахом морских городов, запахом простора и новых дорог. Пётр иногда задумывался, и удивлялся, находя необъяснимую связь, почему баба в желании своём всегда пахнет морем и гниющей рыбой, наверное, думал он, баба пахнущая плотью, сулит такое ж наслаждение, как и море, как морской простор, в этом он видел какую-то мистическую аллегорию….
Не открывая глаз, он поднял вверх затёкшие руки, сжимая и разжимая кисти, хрустя длинными пальцами, разогнал застоявшуюся кровь. Потом открыл глаза, снова закрыл, потом снова открыл. Рядом с ним на животе лежала голая баба, огромные сиськи её вытекали из-под голой спины на грязную шёлковую простыню. Баба тихо посапывала и постанывала во сне, как бы вновь переживая необыкновенное своё вчерашнее сладкое приключение. Пётр с трудом вспоминал, где же он её подхватил. Наконец события вчерашнего дня стали всплывать в памяти, и сознание стало постепенно возвращаться к нему. Баба, что лежала с ним на царской постели, была женою хозяина трактира, что находиться у обводного канала. Вчера они с Шафировым и Гаврилой Головкиным крепко погуляли в этом трактире, плясали сначала голландские и немецкие пляски, потом пошли русскую вприсядку, потом постреляли по бутылкам, потом…. «Тьфу ты, господи, стыдно даже вспомнить, подрались со стражей… Петра никто не тронул, узнали, видно, кто гуляет, но Шафирову здорово наваляли… Вот и баба оттудова, надо бы её прогнать, да делами заняться. «Что надо сегодня сделать? думал Пётр, и постепенно внутренняя энергия вновь просыпалась в нём и начала управлять его душой его телом. Резким рывком он соскочил с постели, присел, хрустнул костями, ещё раз присел, оглядел комнату. Вокруг, в сумраке наступающего утра, царило первобытное разорение, ну как Мамай прошёл. Остатки вчерашнего пиршества, жареные куры и на столе и на полу, копчёная колбаса, жареные бобы, остатки торта и объедки заморских фруктов, пиво, дорогущее Бургундское, разлито по полу, разбито в дребезги дорогое богемское стекло, в углу нагажено, нестерпимое зловоние распространяется по покоям. На грязном полу зашевелился Гаврила, прекратив на миг храпеть и вдруг с новой силой грянул свой громогласный рык. Пётр надел рубашку, натянул подштанники и внезапно рявкнул громовым голосом «Подъём, сукины дети!!! Баба испуганно подпрыгнула на постели, безумным взором оглядела комнату и, вдруг стыдливо укрывшись покрывалом, залепетала по-голландски:
– О, государь, не прогневайтесь, ради бога, я сей час же уйду, если только позволите мне как-то оправдать свое присутствие и нашу…, столкнувшись с равнодушным стеклянным взглядом чёрных глаз, она осеклась и стала быстро напяливать на себя одежды, корсеты, бельё, юбки, блузы….. Гаврила продрал свои пьяные глаза, прекратил храпеть, вскочил, вытер потное лицо рукавом кафтана и, повернувшись к царю, пропел своим тоненьким голоском:
– Ваше величество, позволь, я мигом, я щас, секунд дело… Он кинулся к умывальне стоящей в дальнем углу опочивальни, зачерпнул ковш холодной воды и поднёс Петру. Пётр сделал пару глотков, остаток вылил себе на голову, пошёл в угол, расстегнул подштанники и смачно помочился. Мочился он долго и со стоном, нестерпимая резь в члене и правом боку, говорили о тяжёлом хроническом заболевании, которое государь отмечал у себя уже не первый год. Ни воды, ни ртутные препараты не помогали, да ещё эти гулянки… Когда процесс опорожнения был закончен, Гаврила и денщик – прапорщик Николай Свищёв, огромного роста гренадёр, почти с Петра ростом, но гораздо шире в плечах, настоящий богатырь, стали одевать государя. Баба вчерашняя, уже одетая и нарумяненная стояла и чего-то ожидала. Пётр полез в карман, достал 20 гульденов и не глядя, протянул ей. Она отвесила реверанс и беззвучно удалилась. Через полчаса одевание было закончено и Пётр поднялся по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж гостиницы, где у него был оборудован кабинет и приёмная.
Уже без малого месяц торчит он без дела в Антверпене и ждёт приглашения регента Филиппа Орлеанского, нанести официальный визит маленькому мальчику, будущему правителю Франции. Приглашения всё не было и не было, но Пётр решил быть твёрдым и добиться своего. Ему, победителю Гангута, верховному адмиралу всевропейского балтийского флота, равного которому ещё не знала история, не могут отказать в официальном визите. А Франция была ему ох, как нужна сейчас. Пётр постепенно терял союзников в Европе. Видя его непомерное военное усиление, его энергию и неудержимое стремление повелевать, не остановленное даже Прутским конфузом, и, даже, несмотря на разоблачение этого шведского интригана Герца, Дания и, особенно, Англия, начали лавировать и уклоняться от прямых союзнических военных обязательств своих. Чего стоит отказ от совместных действий флота под его, Петра, командованием. Надо бы поменять ориентиры, найти новых союзников, расколоть французско-шведский альянс.
Однако на утро у него назначена встреча не политическая, но встреча, которой Пётр предавал очень большое значение, встреча с мистером Гриффитом, Мистер Гриффит слыл непревзойдённейшим мастером аглицкого кулачного бою, называемого бокс. Этот бой довелось Петру увидеть однажды на адмиральском судне, где аглицкие матросы и офицеры коротали время искусством мордобития, в чём весьма преуспели и запросто накостыляли самым богатырским русским морякам. Любопытный до всего нового, Пётр желал воочию увидеть это искусство, и, если господь дозволит, освоить его. Ежели оно покажется ему полезным, то внедрить его в армии, для большей силы и непобедимости русского воинства. А то ведь как было-то? Под Полтавой, когда шведы рванули в последнюю отчаянную штыковую атаку, русские, имея все преимущества, и в числе, и в пороховом запасе и в позиции, смутились рукопашному натиску шведов, устрашились их штыков, шпаг и кулаков, гибли десятками, не умея дать надлежащий отпор, шведы ломили неудержимо, побеждая в каждой схватке. И русские богатыри стали пятиться, казали спину, угроза второй Нарвы нависла над всем русским воинством. Хорошо, что государь преодолел тогда липкий страх, взъярился и самолично кинулся в рукопашную, круша супостата, как сорную траву, как Александр Великий в битве при Гавгамеле, как Ахиллес под Троей, как бич божий над головами грешников, чем вдохновил и увлёк солдат своих в неудержимую атаку. Шведы в тот момент смутились, не выдержали напора русского царя и всей его рати и ретировались. Но негоже ведь государю Великой державы самолично ходить в атаку. А вдруг убьют, али ранят? Всему великому делу тогда конец придёт. Нет, русский солдат должён быть и духом крепок и боевым умением своим силён и неодолим.
Пётр подошёл к бюро, и в ожидании визита решил сделать несколько писем.
Во-первых, надобно отписать Румянцеву, что бы тот выследил, где в данный момент находится беглый царевич, где он прячется, и что б не спускал Румянцев с него глаз, ничем себя не проявляя. Далее надо было отписать в Петербург Абраму Петровичу, чтоб немедля прибыл он в Париж.
В последнее время царевич Алексей Петрович был главной заботой царя и нестерпимой головной болью. Горькая, неизбывная тоска обманутого и обида от вероломного предательства материализовалась в нём, в его сыне, которого Пётр ненавидел, презирал и боялся. Всю жизнь свою старался Пётр преодолеть в себе это чувство, чувство обиды, подозрений и позора. Ненавидел он Прасковью, жену свою. Он и в молодости-то, по первоначалу даже, не выносил её запаха, её коровьего мычания и сопения, когда он, как молодой жеребец, наваливался на неё, вонзая в неё свои могучие чресла, а она не могла даже в минуты близости, преодолеть в себе отвращения к нему, к Петру, государю российскому, не могла пересилить в себе физического отвращения и стыда. Лежала, как бревно, как колода, закрыв лицо красными огромными ладонями, источая мерзкую смесь запахов жареной рыбы, чеснока и ладана. Тело её – всё в мелких пупырышках, каких-то родинках, кожа нечистая, сиськи, как орешки, маленькие, твёрдые, сама вся костистая, ступни, как у гренадёра… И за что это ему от матери такое выпало наказание, за какие такие грехи?
