месте на Парнас.
Пушкин вряд ли мог обидеться: его как только не обзывали в эпиграммах: Толстой-Американец[20] назвал даже Чушкиным, а теперь вот нарекли Хлопушкиным. А про свое сходство с обезьяной он и сам знал. Сергей Соболевский, друг Пушкина, успокаивал бедного Муравьева. На его вопрос: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» - Соболевский ответил: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен».
Далее Муравьев заключал: «Не странно ли, что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет». Добавим, что в дальнейшем прозвище «Бельведерский Митрофан» с легкой руки Пушкина закрепилось за Муравьевым. Вот какие любопытные литературные последствия вызвало маленькое происшествие в салоне княгини Волконской на Тверской улице, случившееся в 1827 году.
В воспоминаниях современников остались и другие яркие свидетельства посещения Пушкиным салона на Тверской. Обрусевший француз Лаврентий Николаевич Обер, служивший учителем французского языка в 1-й московской гимназии, рассказывал: «Встречался я с Пушкиным довольно часто в салонах княгини Зинаиды Волконской. На этих вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать “скалу в пустыне”. Мы все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц. Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла Пушкина за ухо и сказала: “Mauvais sujet que vous etes, Alexandre, d'avoir represante de la sorte le rocher!” ("Этакий вы плутишка, Александр, как вы изобразили скалу!” - фр.)».
А когда поэта не было в Москве, княгиня писала ему: «Возвращайтесь! Московский воздух как будто полегче. Великому русскому поэту подобает писать или среди раздолья степей, или под сенью Кремля».
В 1820-е годы, по словам Петра Вяземского, «в Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества». Одну из таких замечательных личностей провожали здесь зимним вечером 26 декабря 1826 года в Сибирь. Мария Николаевна Волконская покидала Москву и уезжала вслед за мужем - декабристом С.Г. Волконским, приговоренным к ссылке (кстати, братом мужа Зинаиды Волконской Никиты Волконского). Пушкин не мог не прийти попрощаться. Ведь Марию Волконскую он знал, еще когда она носила девичью фамилию Раевская. Поэт сблизился с семьей Раевских во время их путешествия на Кавказ и в Крым. Марию Волконскую принято называть «утаенной любовью» Пушкина, а с именем ее связывают стихотворения «Редеет облаков летучая гряда» (1820), «Таврида» (1822), «Ненастный день потух» (1824), «Буря» («Ты видел деву на скале», 1825), «Не пой, красавица, при мне» (1828), «На холмах Грузии» (1829).
Вид на дом Козицкой со стороны Страстного монастыря. Худ. Шарлемань, сер. XIX века
Вот как сама Мария Волконская писала о том дне в своих «Записках»: «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки, которая приняла меня с такой нежностью и
добротой, которых я никогда не забуду: она окружила меня заботами, вниманием, любовью и состраданием. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, которые были тогда в Москве, и несколько талантливых певиц. Прекрасное итальянское пение привело меня в восхищение, а мысль, что я слышу его в последний раз, делала его для меня еще прекраснее. Дорогой я простудилась и совершенно потеряла голос, а они пели как раз те вещи, которые я изучила лучше всего, и я мучилась от невозможности принять участие в пении. Я говорила им: “Еще, еще! Подумайте только, ведь я никогда больше не услышу музыки!” Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь... Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне свое “Послание к узникам” (“Во глубине сибирских руд”) для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой. Пушкин говорил мне: “Я хочу написать сочинение о Пугачеве. Я отправлюсь на места, перееду через Урал, проеду дальше и приду просить у вас убежища в Нер-ч и неких рудниках”».
Другой поэт, Николай Некрасов, в своей поэме «Русские женщины» от лица Марии Волконской сочинил следующий рассказ:
...Я скоро в Москву прискакала, К сестре Зинаиде. Мила и умна Была молодая княгиня, Как музыку знала! Как пела она! Искусство ей было святыня. Она нам оставила книгу новелл, Исполненных грации нежной, Поэт Веневитинов стансы ей пел, Влюбленный в нее безнадежно; В Италии год Зинаида жила И к нам - по сказанью поэта — «Цвет южного неба в очах принесла». Царица московского света, Она не чуждалась артистов, - житье Им было у Зины в гостиной; Они уважали, любили ее
