Вот тогда-то я и услышал, как кто-то медленно, не спеша подходит к костру. Из темноты вырезалась фигура крупного человека.
– Огонек, – как-то задумчиво произнес он. И потом уже поздоровался: – Добрый вечер!
– Добрый вечер! – ответил и я.
Незнакомец снял с плеча ружье, сетку с селезнями и присел перед огоньком на колени; потом по-хозяйски поправил костер палкой. Все это он делал молча, смотря в огонь и будто не обращая внимания на мое присутствие. Казалось, он хозяин, а я гость, но ничуть не наоборот.
– Значит, охотиться в наши места заехали? – спросил он ровным баритоном.
Теперь он смотрел на меня. Было понятно: он с первого взгляда определил, что дело имеет с человеком не из здешних мест.
– Заехал, – говорю. – Назначили агрономом в Лисоватое. Послезавтра приступлю к работе.
– А-а. – протянул незнакомец неопределенно. – К нам, значит. Я-то из Лисоватого.
Затем он расстегнул ватный пиджак, вынул из-за пазухи сверток, развязал его, достал оттуда краюшку хлеба, посолил и стал есть. Во время еды спросил:
– А вы откуда прибыли?
– Из Шустовалова.
– У вас-то там как? …
– Насчет чего?
– Насчет колхоза. Всех – того?
– Все вступили.
– А у нас не все: двое отказались – уехали из села, в город. Он замолчал снова. Перестал есть. Задумался. Потом вздохнул и, как бы застеснявшись своего вздоха, взглянул на меня. Что-то тяготило моего собеседника. И я решил продолжить прерванный разговор.
– А вы, – спрашиваю, – вступили?
– Вчера отвел лошадь… – Он вздохнул уже без стеснения. – Отвел… – А помолчав, добавил – Жеребая…
– Жалко, значит?
– А как же… Думки разные. – Он положил на колено хлеб, почесал за ухом, чуть сдвинув треух на висок, и продолжал: – Привычка. Жеребеночком купил ее. Воспитал. Работал на ней… Отвел теперь. Совсем отвел. Нету лошади.
Он безнадежно махнул рукой, взял краюшку и снова принялся жевать. На левой ладони он держал разостланную тряпицу, в правой руке – краюшку хлеба; откусывая хлеб, он чуть наклонялся к тряпице, собирая крошки. Делал он все это так, как делают дети, когда едят халву. Ел и молчал.
Я тоже ел и посматривал на собеседника. С виду он был спокойным, неторопливым. В меру широкий нос, небольшая, но плотная борода как нельзя лучше подходили к могучим плечам. Глаз его не было видно под густыми сдвинутыми бровями; он казался суровым. Ему можно было дать лет пятьдесят пять.
– А давно купил лошадь-то? – спросил, я.
– В двадцать шестом году. Жеребеночком, говорю, купил. Четыре года ей теперь.
– А до этого были лошади?
– Не было. При Советской власти нажил, при Советской власти и… прожил.
Закусывать мы кончили одновременно. У меня остался кусочек хлеба, и я по привычке бросил его недалеко от себя. А мой собеседник стряхнул крошки с тряпицы на ладонь, проводил их в рот и недружелюбно заговорил:
– Я так думаю: не пройдет коллективизация.
– Это почему же? – спрашиваю.
– Ты, вишь, кусок бросил, а надо… крохи беречь. Когда я подметаю ток, то, может, на такой кусок и намету всего-навсего. А ты выбросил.
По тому, как он неожиданно перешел на «ты», я понял, что потерял его уважение.
– Ну, крошки-то не экономия, – пытался я оправдаться.
– Не постой за кроху – и всего ломтя не станет. Слыхал такую пословицу?
Мне нечего было возразить, и я только сказал:
– Конечно. Да.
– То-то вот и оно. И в колхозе так может получиться: один будет по зернышку собирать, а другой кусками выбрасывать. – Он немного помолчал и продолжал: – Опять же эти самые трудодни. Как это так?
– Ну, будут записывать, а потом распределять – кто сколько заработал.
– Здорово! – ухмыльнулся он. – Здорово: год работай, а там… Нет, ты мне дай квитанцию такую: проработал, дескать, день. И чтобы печать была.
Спорить я не стал, потому что и сам еще не знал, что лучше – просто записывать или давать квитанцию с печатью. А до трудовых книжек мы еще не додумались.
– И лошади, скажем, тоже… На моей вчера же работал Илюха Козодой. Всю в мыле пригнал. Ну, как это так? – спрашивал он не то у себя самого, не то у кого-то отсутствующего, но только ко мне этот вопрос не относился: он просто не считал меня лицом компетентным, видел во мне юнца со школьной скамьи. Однако я спросил прямо:
– Не верите в колхоз?
Он пристально посмотрел на меня. Подумал. Потом уж ответил совсем мягким тоном, не похожим на недавний:
– Как тебе сказать? Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь. – Он наклонил голову в задумчивости. – Оно ведь на всю жизнь. А как все получится – неизвестно. Сумлеваюсь.
Так, с наклоненной головой, он посидел еще немного и неожиданно сказал:
– Пойду.
– Домой?
– Домой.
– А на утреннюю зорьку не хотите остаться?
– Хватит: четырех убил.
Так же неторопливо он собрался, перемотав портянки, и сказал: – Прощевайте!
– Как же звать-то? А то просидели вечер, а…
– Митричем зовут, – ответил он уже на ходу.
– До свиданья!
Его чуть-чуть сутуловатая спина медленно потонула в темноте.
Где-то далеко прогоготал гусь. Костер затухал. Звезды стали еще ярче, и Млечный Путь перекинулся торжественным мостом через весь мир. В ушах прозвучало: «Сумлеваюсь… Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь…» Именно тогда я и почувствовал остро, по-настоящему: началось новое, большое, началась борьба за нового человека. Почувствовал, несмотря на свою молодость.
Я разгреб остатки костра, подмел то место ветками сушняка, постелил сухой прошлогодней травы и улегся спать. Но уснуть сразу не удалось. Какая-то неловкость оставалась внутри от знакомства с Митричем, но что это такое – сразу не мог сообразить. И вдруг понял! Встал, отыскал со спичками тот, брошенный кусочек хлеба, подул на него со всех сторон и положил в сумку.
Было мне в то время двадцать пять лет.
Колхоз «Заря» в Лисоватом входил в мой агрономический участок. Там я и поселился.
Однажды при встрече спрашиваю у председателя Лисоватского сельсовета Сучкова:
– Виктор Филатьевич! Какое ваше мнение о Митриче?
– Коршунков?
– Василь Митрич. Та-ак! А что? – спросил он еще раз и, как показалось, посмотрел на меня подозрительно.
– Знакомый.
– Контра чистая ваш Митрич. – И с откровенной неприязнью осмотрел меня с головы до ног. Он сдвинул широкую кепку на затылок, засунул обе ладони за узкий кожаный поясок и пояснил: – Во всех мероприятиях контра.
– Кулак?
– Если бы кулак – раскулачили бы. Не придерешься. А контра.
– Объясните поподробнее, – попросил я.
– Поживешь, молодой человек, – может, и увидишь. Зря с ним связался. «Знакомый»! – ухмыльнулся он, сдвинув губы на одну сторону.
По официальному тону председателя и по иронической улыбке можно было легко почувствовать, что неприязнь к Митричу в какой-то степени перешла и на меня. Сучков ушел, даже не попрощавшись.
А недели через две после этого случая мы с председателем колхоза, Махровским Иваном Степановичем, объезжали поля. И увидели такую картину. Пар десять лошадей, запряженных в бороны, стояли на отшибе, неподалеку от трактора. Никого около них не было. А у трактора собралась группа колхозников, вчерашних единоличников. Среди них был и Митрич. Шел какой-то большой спор. Мы услышали голос Митрича:
– Тогда слазь, к чертовой матери!
– Это как так – слазь? – кричал тракторист с сиденья. – Ты меня не сажал!
Мы подъехали. Сошли с тарантаса. Спор сразу прекратился.
– В чем дело? – спросил Иван Степанович. Никто не ответил.
– Почему не работаете? – повторил он еще раз. Заговорил Митрич:
– Если так работать – лучше не работать. Это что? – указал он на сеялки. – Одна сеет, а другая портит. Вы же нас так угробите.
Как раз в этот момент и подъехал председатель сельсовета Сучков. Он, не слезая с седла, крикнул:
– Опять против! Опять не так!
– Опять не так, – ответил Митрич и, отвернувшись от нас, смотрел вдаль, в поле.
– Чего ты с ним валандаешься? – обратился Сучков к Ивану Степановичу. – Выгони ты его из колхоза!
Иван Степанович ничего не ответил. Он вместе со мной осматривал обе конные сеялки, спаренные для тракторного сева. Спокойный, как всегда скупой на разговоры, он держался за короткий русый ус двумя пальцами и о чем-то думал. Потом посмотрел на меня, слегка прищурившись, будто спрашивая: «Ну, новый агроном, что скажешь?»
– Попробовать надо, – говорю ему, отвечая на взгляд.
– Ну, давай попробуем. Заводи, – сказал он трактористу.
Тот завел трактор и потихоньку поехал. Мы пошли за сеялками.
Высевающий механизм одной из сеялок то работал, то вдруг начинал стучать, сотрясая сеялку, и переставал выбрасывать семена. Получались невидимые огрехи, обнаружить которые можно только после всходов. Мы остановили агрегат и оглянулись. Все боронильщики стали расходиться по местам; один из них безнадежно махнул рукой и выразился непечатным словом. Митрич шел к нам, а рядом с ним ехал верхом Сучков.
