– Попробовать надо, – говорю ему, отвечая на взгляд.
– Ну, давай попробуем. Заводи, – сказал он трактористу.
Тот завел трактор и потихоньку поехал. Мы пошли за сеялками.
Высевающий механизм одной из сеялок то работал, то вдруг начинал стучать, сотрясая сеялку, и переставал выбрасывать семена. Получались невидимые огрехи, обнаружить которые можно только после всходов. Мы остановили агрегат и оглянулись. Все боронильщики стали расходиться по местам; один из них безнадежно махнул рукой и выразился непечатным словом. Митрич шел к нам, а рядом с ним ехал верхом Сучков.
– А куда выгонишь? – спрашивал у него Митрич.
– Место найду. Раз ты против Советской власти…
Митрич остановился около нас и перебил Сучкова, глядя ему прямо в лицо:
– Такая Советская власть, как ты, мне не нужна.
– А! Та-ак! Без контрреволюции не можешь слова сказать! Будьте свидетелями, – обратился он к нам.
– Опять таскать будешь, – угрюмо и зло сказал Митрич. – Не поймешь: мы ведь через твои дела перво-наперво и видим Советскую власть.
– А какая же тебе нужна Советская власть? – горячился Сучков.
– Вот такая, – указал Митрич на Ивана Степановича.
– Может, прекратите? – спросил у спорщиков Иван Степанович.
– Вот это поддержал! – воскликнул Сучков. – Развалишь ты колхоз.
– Нет. Не развалю.
– В сельсовете о тебе вопрос поставлю.
– Ставь.
– И поставлю! – Он отъехал от сеялок, но сразу же вернулся и спросил: – Сеять будете или так стоять?
– Ремонтировать сеялку будем, – ответил Иван Степанович.
– Исправную?! Ремонтировать?! – воскликнул Сучков.
– Исправную. Ремонтировать, – нехотя ответил Иван Степанович и обратился ко мне: – Что будем делать?
– Придется разбирать. С полдня простоим – ничего не поделаешь.
– Ведь сеет же, сеет! А вы – ремонтировать! – озлился совсем Сучков и помчался в галоп от сеялки. Все помолчали.
– Прямо замучил, – заговорил первым Иван Степанович. – Шагу не даст ступить по-своему, а сам не смыслит. – И спросил, глядя в землю: – Ну что ты с ним будешь делать?
– В газету написать, – сказал я. – Новые формы хозяйства – по-новому и руководить надо. Раз написать, два написать – поймет, исправится.
Митрич посмотрел на нас поочередно, почесал висок и заключил:
– Из свиной щетины кудрей не завьешь. Не способен.
Сеялку отремонтировали.
А к концу посевной получили новенькую тракторную сеялку. Митрич стал сеять на этой сеялке, хоть и видел-то ее первый раз в жизни. Он ровным счетом ничего не понимал в механизме, а только следил за тем, чтобы семена сыпались ровно и заделывались хорошо. В противном случае он останавливал трактор и категорически запрещал двигаться вперед. Даже секретарь райкома, а не то чтобы какой-либо уполномоченный, не смог бы заставить Митрича поступить иначе. В таких случаях он посылал кого-либо из ребятишек или шел сам за мной, за Иваном Степановичем или за бригадиром тракторного отряда.
Все детали машины он называл необычно, по-своему: шестеренки – «зубовые колесики», сошники – «клевцы», высевающие катушки – «рубельки» (видимо, от слова «рубель»). Только колеса сохраняли свое настоящее название, известное еще прадедам Митрича. К слову сказать, и тракторист, молодой малый, тоже ничего не понимал в тракторной сеялке. Вот так и сеяли в те давно ушедшие в прошлое времена. Трудно тогда было агроному, а еще труднее председателю колхоза и все-таки по настоянию Сучкова на заседании сельсовета вынесли Ивану Степановичу выговор «за срыв сева исправной сеялкой» и предложили – Митрича «снять с сеялки как сомнительного в политической плоскости вопроса». Сучков голосовал это предложение трижды, то есть до тех пор, пока не получилось большинства.
Вскоре в районной газете появилась моя статья «Самодур Сучков». Я решил заехать к Митричу домой и показать ему статью самолично. Но он встретился мне по дороге. В руках у него был посошок, за спиной – сумка.
– Далеко? – спрашиваю.
– В райком.
– Не ходи, Митрич. Вот, смотри. – И я показал газету.
Он здесь же медленно прочитал, шевеля губами и время от времени почесывая висок. Потом расправил бороду, надвинул картуз плотнее и сказал:
– Здорово. А все-таки пойду. Это дело, – он указал на газету, – потянется далеко. А надо сразу.
Отговаривать его я не стал – знал, что бесполезно. Секретарь райкома Некрасов принял Митрича хорошо. Усадил его в кресло.
– Как вас величать? – спросил он вначале.
– Василь Митрич Коршунков – кавалер Георгиевского креста.
– Постой, постой! Что-то я вспоминаю… Где-то я слышал…
– «Контра», – напомнил Митрич.
– Гм… Да. Точно – «контра». – Теперь уже Некрасов смотрел на Митрича испытующе. – Что же вы хотели?
– Повидать вас хотел.
– Ну, вот я.
– Значит, такое дело. Не получится ничего из колхоза: без хлеба можем остаться.
– Не понимаю.
– Тут и понимать нечего.
– Вы что, против колхоза?
– Нет. Не против. Но сумлеваюсь.
– В чем?
– И в вас вот сумлеваюсь.
– Это дело ваше, – с оттенком недружелюбия сказал Некрасов.
– Ясно, мое. Только не обижайтесь. Я правду говорю. К примеру, вы главный райком. А почему Сучкова допустили к Советской власти?
– Выбрали, – неопределенно ответил Некрасов.
– То-то вот и оно. Вам же и поверили. Вы же тут обсуждали, а мы вам верим. Вот я и сумлеваюсь теперь.
– Вот оно что! Да-а, – протянул Некрасов.
– Да. Были, значит, кулаки – Сучкову надо было их осаживать. Осаживал. Нас не касался. Теперича кулаков нету, а он привык осаживать. Ну и… не туда прет. Не может простого сумления отличить от контры.
– Так, так. Говорите, говорите!
– А я все сказал: сумлеваюсь и в вас. Должны видеть все до тонкости.
Некрасов развернул газету со статьей о Сучкове, Митрич внимательно следил за собеседником и молчал. Потом секретарь райкома посмотрел в окно и, задумавшись, сказал:
– Да… Сучков часто говорит, что он «стоит на платформе Советской власти»… А получается вот как.
– Не верьте вы ему. Не верьте. Он, может, и стоит на платформе, да поезд-то давно уж ушел дальше, а он все стоит.
Некрасов рассмеялся. Но Митрич не улыбнулся. Он сказал:
– Ничего тут смешного. Все правильно. – И, кажется, даже обиделся: взял картуз, сумку и встал, приготовившись уходить.
Некрасов тоже встал из-за стола, усадил Митрича, отнял картуз и сумку и сказал:
– Все рассказывайте подробно. Все. С самого начала. Как жили до колхоза, как дела в колхозе, дома.
– Так, значит. Кобылу я отвел в колхоз жеребую. Теперича ее помаленьку стал забывать. Ну, трудно забыть такую лошадь: иной раз заскребет в душе так нудно – не без того…
И Митрич рассказал обо всем, что случилось в его жизни за последний год.
После того, как Сучкова сняли с поста председателя сельсовета, он, выпивши, встретил меня по пути в правление колхоза, остановился, посмотрел в упор и произнес презрительно:
– Писака. Хуже контры. – Потом взялся рукой за затылок, смяв фуражку, скривил тонкие губы и воскликнул: – Была Советская власть – нет Советской власти! Все! – и пошел дальше, покачиваясь.
Он, бедняга, и не подозревал, что кроме меня в его катастрофе виноваты и Митрич, и секретарь райкома, и Иван Степанович, с которым беседовал наедине Некрасов. Мне почему-то было жаль Сучкова, опоздавшего, по выражению Митрича, на поезд и не понявшего этого. Он не стал пьяницей. Нет. Он просто попил несколько дней с горя и бросил. Из колхоза никуда не ушел и работал заведующим фермой, а несколько лет спустя – кладовщиком.
А Митрич так и жил – с виду спокойный, но внутренне напряженный.
Шли годы.
Колхоз «Заря» жил неровной жизнью: иной год на трудодень дадут подходяще, а при недороде – граммов триста – пятьсот хлебом и около полтинника деньгами. В такие годы Митрич становился угрюмым. На общих собраниях он говорил мало, коротко, но всегда ругался: и председателю Ивану Степановичу, и райкому, и агроному – всем доставалось. На одном из отчетных собраний, когда Иван Степанович сообщил о недороде яровой пшеницы как причине маловесного трудодня, Митрич попросил слова и спросил:
– Зачем сеем яровую пшеницу, если она у нас спокон веков не родила?
– План, – коротко ответил Иван Степанович.
– Так и будем без хлеба, – заключил Митрич при общем одобрительном гуле собравшихся.
– Надо искать пути повышения урожая яровой пшеницы, – вступился я за Ивана Степановича, – а это не так просто.
– Вот и ищи эти самые пути. Найдешь – тогда и давай, сей, – сразу возразил кто-то из задних рядов.
И вдруг Митрич неожиданно вышел к столу и сказал, обращаясь к президиуму, будто говоря от имени всех:
– Значит, так: деды пробовали сеять – не родилась, мы пробовали – не родилась, а вы на моем пузе опыты с яровой пшеницей… Не будет дела из нашего колхоза.
Ну что ему ответить? Мы переглянулись с Иваном Степановичем. Потом он посмотрел в окно и застучал пальцами о стол: дескать, нечего ему ответить, попробуй ты. Приходилось говорить о том, что мы не сделали всего, что надо сделать для урожая яровой пшеницы, что виноваты и мы, и колхозники. Но Митрич еще раз встал и сказал в заключение:
