Выслушав его, царь спросил:
- Обо всем ли ты мне поведал, что было? Не утаил ли что с умыслом? Не говорил ли там чего о князе Владимире и о заволжских старцах?
- Пускай убьет меня ворог на войне иль дикие звери растерзают в пути, ежели хоть крупинку утаил, яз, не поведав тебе, великий государь!
- Был ли Курбский на том сборище?
- Нет, батюшка-государь, чего не было, того не было.
- А знал ли Алексей Адашев о том сборище?
- Так яз понял из речей Сатина и Турова, будто ему неведомо то было, ибо просили у Сатина бояре, чтоб никто Алексею о том не говорил ни слова... держали от него втайне.
Выражение лица у Ивана Васильевича смягчилось. Царь и сам не допускал, чтоб Адашев строил козни против него; считал его, несмотря на разногласия о войне, честным.
- Об отъезде в Литву, либо в Польшу, либо в Свейское государство сговора не было?..
- Нет, батюшка, наш пресветлый Иван Васильевич, не было, да и быть не могло...
- Не могло? - переспросил царь, пристально глядя в лицо Колычеву.
- Клянусь памятью своего батюшки и своей матушки, что и в помине того не явилось. Да и сам яз пошел на то сборище не ради чего-либо худого, а так, любопытства поганого ради! Обитаю яз в лесу и ничего не знаю о московских делах, думал: тут кое-что и узнаешь... Вот и пошел... Прости меня, батюшка Иван Васильевич, попутал меня окаянный, а так я, кроме любви к тебе и холопьей преданности, ничего в сердце своем не имею.
Царь тяжко вздохнул:
- Эх, вы, слуги сатаны! Одному богу молитесь, другому кланяетесь... Не верю я, Никита, и твоим слезам! Одна скатилась, другая воротилась. Кто всем угодлив, тот никому и не пригодлив... Мои бояре - сухие сучья, молодых, свежих листьев на них никогда не будет. Вот и ты такой, как я вижу тебя. Можешь ли ты мне сказать о своем брате, будто он никогда не осуждает меня, будто Иван Борисыч - мой честный, преданный единомысленник?
Колычев задумался. Сказать правду страшно, а соврать еще того страшнее.
- Не гневайся, великий государь! Не единомысленник он твой... Нет! задыхаясь, давясь, растерянно пробормотал Колычев. - Не хочу яз кривить душой.
- Спасибо и на том.
Немного подумав, Иван Васильевич сказал:
- Приблизил бы я тебя к себе, чтоб ты прямил мне и всю правду о своих друзьях доносил бы мне, царю своему, но... не заслужил ты того, не можешь ты быть моим глазом и ухом... Недостоин, ибо нет у тебя единомыслия со мной... Честная светлая голова двоим не служит. Чтобы стать моим человеком, моим честным слугой, нужно отречься не токмо от товарищей, но и от отца, и матери, и детей... Где же мне теперь иметь к тебе веру? Пытать тебя я не стану, отпущу с миром, но...
Царь на минуту задумался. Потом, указав рукою на ката, сказал:
- Да будет он нашим послухом!* Ежели где бы то ни было, а наипаче на войне, учнешь ты хулу на меня возводить и откроешь тайну о моем допросе тебя и о пыточной келье моей, то жди божьей кары в том месте, где то совершишь. Не меня ты опорочишь, не мне ты зло сотворишь, а моей власти царя всея Руси. Оное равно измене царству, особливо ежели в дни брани хула на владыку возводится. Неволить тебя я не буду, чтоб стал ты моим верным помощником, но и чтоб ты стал тайною помехою моему делу, того не стерплю. А за правду, сказанную здесь, спасибо и отпускаю тебя с миром. Иди и помни мои слова.
_______________
* Свидетель.
Колычев вышел в земляной коридор, пошатываясь, обессиленный сиденьем в каземате, страхом и пережитым волнением.
Царь долго с хмурой улыбкой смотрел ему вслед.
- Гаси огонь! - сказал он кату. - Вот коли так бы легко мне было погасить огонь злобы моих бояр! Тот огонь сильнее пыточного огня. Нам с тобой не угасить его!
Заутра - выступление в поход.
Иван Васильевич, поднявшись в свою палату из пыточного подземелья, стал на колени перед иконами и долго с усердием молился. До тех пор молился, пока к нему в дверь не постучали. Поднявшись с пола, он сел в кресло, крикнув, чтобы вошли.
Появился тот, кого царь ждал, - Алексей Данилыч Басманов, любимый его воевода, дородный, всегда веселый, мужественный красавец. Он низко поклонился царю.
- Допрашивал! - сказал Иван Васильевич с улыбкой. - Покаялся. И брата своего не пощадил. Однако в походе присматривай за ним. За теми тож, о ком мы с тобой говорили. Переметная сума и он, как и другие. Пускай Васька Грязной будет близ него. Чуешь? Телятьева с собой возьми, коли под Нарву пойдешь. Надо, чтоб верные мои люди не зевали, да не зазнавались... не болтали попусту... Тайну умели бы блюсти, не делая порухи крестоцелованию... Ну, с богом! Служите правдой, а я не забуду вас...
После ухода Басманова Иван Васильевич долго сидел в кресле, глубоко задумавшись. Трудно ему было в эту ночь заснуть.
Несколько раз он заглядывал в опочивальню, подходил к ложу, приготовленному постельничим для спанья, но тотчас же отходил прочь и садился снова в свое любимое кресло, убранное леопародовыми шкурами, подаренными ему английским послом Ченслером. Здесь он, в полусне, и провел эту ночь.
III
Благовест всех московских сорока-сороков, гром выстрелов кремлевских пушек возвестил о выступлении войска в поход.
Вся Москва с мала до велика высыпала на улицы и площади, провожая войско добрыми пожеланиями. Певцы под струны гусель распевали сочиненные ими самими стихиры, прославлявшие храбрость непобедимых русских витязей. Они поминали прежде живших великих московских князей, пели славу великому князю и царю всея Руси Ивану Васильевичу, "самодержцу и могучему покорителю царств".
У Покровского собора находился и сам царь Иван. Сидя верхом на коне, он пропускал мимо себя двинувшееся из Фроловских (Спасских) ворот войско.
Его боевой арабский скакун, под звуки набатов и свирелей, нетерпеливо перебирал ногами, как будто тоже рвался идти вместе с войском.
Иван Васильевич весело приветствовал проезжавших мимо него воевод, сотников, пушкарей, бодро шагавших пехотинцев - стрельцов, копейщиков. Он дождался, пока все войско пройдет мимо него, а затем, помолившись на храм Покрова, повернул коня в Кремль.
Пушкарский сотник Анисим Кусков - начальник Андрейки - в дороге был прост и разговорчив, хотя и дворянин. Он не скрывал своей неприязни к боярам и все время норовил держаться около дворян и простых служилых людей. На плохой лошаденке, сгорбившись, прибыл он из родной усадьбы, долго ахал, вздыхал, жаловался на плохую дорогу и был очень рад, когда Андрейка уступил ему своего вороного мерина, полученного в Пушкарской слободе.
Из дальнейшей беседы пушкари узнали, что на войну идет он добывать себе благо. Кабы не война, ему бы грозило полное разорение. Рассказывал он и о том, как многие незнатные дворяне попадали в милость к царям за подвиги в прежние войны. Их зачисляли в боярские дети, а были и такие, что получали княжеское звание, и земли отдавали им в завоеванных странах самые лучшие.
- Богом да царем Русь крепка, - вразумительно говорил Кусков. - При солнце - тепло, при государе - добро.
В это время мимо проезжал на скакуне Василий Грязной. Нарядно одетый в шубу, крытую бархатом с золотыми узорами, он браво сидел на коне, лихо заломив татарскую шапку с орлиным пером. Увидев Кускова, он поманил его к себе. Поехали рядом. И, как показалось Андрейке, разговор у дворян зашел о них, пушкарях, потому что оба два раза оборачивались в сторону, где шел Андрейка с товарищами.
- Эх, глупец, - покачал головой Мелентий. - Кому ты своего коня уступил?
Андрейку и самого мучило раскаяние. Променял кукушку на ястреба! Э-эх, ты, привычка бедняцкая - угождать всем!
Пушкарский обоз, скрипя полозьями, с грохотом, звоном и визгом двигался по бугристой дороге. Впереди шла конница - тридцать тысяч всадников. Там были дворянские полки, стремянная стража, казаки, татарские наездники, пятигорские черкесы на маленьких быстроногих конях, чуваши, черемисы, нижегородская и муромская мордва.
Пестрые, разноцветные ткани, кольчуги, медвежьи, волчьи, барсовы шкуры, вывороченные мехом вверх тулупы, бесчисленные копья - все это, слившись воедино, выглядело огромным чудовищем, медленно, извилисто ползущим по снежным пустыням.
Под порывами ветра пели наконечники копий. В сером снежном воздухе колотились о древко расшитые золотом шелковые стяги.
К войску в пути приставало много "гулящих людей". Они робко выходили из леса, падали ниц перед воеводами. Их принимали в пешие полки ласково.
Один неизвестный человек, вышедший из леса и назвавшийся Васькой Кречетом, пристал к обозу пушкарей. Взяли его охотно. Наряд был так велик, что постоянных пушкарей не хватало. Обслуживали его и даточные люди, мужики из попутных деревень. Дорогою их обучали помогать пушкарям. Люди были нужны. Веселым, отчаянным парнем оказался Кречет. На нем была волчья шуба, обрезанная у колен, бархатная шапка с оторочкой, нарядные лосевые сапоги. Как будто все это собрано с разных людей. На лбу виднелась недавно зажившая сабельная рана.
