Василий, улыбаясь, подносил кулак к носу лейтенанта:
— Бачишь?
— Все видите? А фриц еще и слова приветственные от Васи услышал… Испугался, конечно…
— Что же вы ему сказали, товарищ командир? — допытывался Любочка.
— А вот это девочкам, которые еще не замужние, знать не рекомедуется, — назидательно говорил Кравченко и хлопал оружейника по плечу..
Дни стояли знойные, тяжелые. Задыхаясь пылью военных дорог, перезревшая пшеница осыпалась на сухую, потрескавшуюся землю. Кое — где крестьяне убирали ее вручную, косили, жали серпами, горестно вздыхая и глядя с опаской в небо, наполненное чужим и страшным гулом.
Все правобережье Днепра было уже у захватчиков. Стоял только Киев, окружив себя сетью оборонительных сооружений, держася., как воин, у которого не было пути назад.
Танковые дивизии фельдмаршала Клейста, не овладев им с ходу, растеклись влево и вправо. На много километров южнее и севернее столицы Украины противник начал наводить понтонные мосты, чтобы дивизиям сомкнуться где‑то на левобережье и взять город в огромные железные клещи.
Наш полк, ежедневно тающий, помогал артиллеристам разрушать строящиеся переправы. Над ними постоянно барражировали пары «мессеров», и часто встреча с ними заканчивалась для кого‑то трагически.
Фоменко весь высох, почернел, только серые глаза его блестели сухо и недобро. Однажды его вызвал командир эскадрильи капитан Львов.
— Вот что, Фоменко, — сказал он, — передышка тебе нужна, что‑то ты мне не нравишься.
— А я не девка, чтобы нравиться, — ответил Василий.
— То‑то и оно, что не девка… Даю вам три дня отдыха, сходите со штурманом в Миргород, проветритесь, с девчатами познакомьтесь.
— У меня жена есть.
— А я тебя и не заставляю ей изменять. Потанцуете — и все, точка. Да и письма напиши жене и родителям.
— Я еще за Васю Филиппова с фашистами не рассчитался.
— Успеешь. Война завтра не кончится. Короче — выполняй приказ.
Венулся Фоменко мрачноватый. Натянуто улыбаясь, сказал:
— Собирайся, в порядок себя приведи, в Миргород пойдем…
— Это зачем? — удивился я.
— Приказано с девчатами пообниматься…
От села Петривцы, где мы тогда базировались, до Миргорода было километров семь, и мы отправились туда пешком. По дороге Василий рассказал о себе. Родился он в 1920 году в селе Гусиха, под Саратовом. В детстве чем только не увлекался: и в футбол играл, и приемники мастерил, и фотографировать научился. Одаривал всех сельчан — никому не отказывал карточку сделать. Когда семья переехала жить на Кубань, в станицу Пашковскую, Василий Фоменко еще учился в школе. А потом окончил Таганрогское училище летчиков…
Всю свою биографию мой командир рассказал мне за две минуты — жизнь только начиналась, ничего еще в ней не произошло примечательного, так он считал. Зато долго говорил об отце и матери, страшно гордясь, что Трофим Иванович служил у Чапаева, что сам Василий Иванович останавливался у них дома, в селе, и лично просил Агриппину Ивановну присмотреть и выходить двух раненых бойцов.
Еще Василий говорил много и восторженно о Шурочке — любимой жене, с которой им и пожить‑то почти не пришлось: сразу после училища получил направление, а тут и война!
Мы шли по пыльной проселочной дороге, два «самых младших лейтенанта», которых накрепко породнили фронтовые будни, шли, вспоминая свою короткую мирную жизнь, и гадая, что нас ждет впереди. Тогда мы еще не знали, что через месяц сгорит наш самолет со «счастливым» номером семь, что немецкие танки форсируют Днепр и прорвутся к нашему аэродрому, что я улечу на последнее задание с другим летчиком, а Вася спасет самолет, оставшийся на соседнем аэродроме, и перегонит его в Полтаву. Не знали мы, да и никак не могли знать, что через несколько месяцев военная судьба совсем разлучит нас, направив в разные полки, а вскоре домой к нему и ко мне придут похоронки: его отец погибнет под Старой Руссой, а мой — на подступах к Сталинграду.
Не знал Вася, что у него еще будет радостный просвет в военных буднях: в Балашове он встретится и проведет свой горький медовый месяц с Шурочкой, а осенью сорок второго, когда его уже не будет в живых, родится у него сын Виталий…
На войне ничего нельзя загадывать наперед: никто не может сказать, что произойдет через год, или завтра, или сейчас, сию же минуту. Вот и тогда мы шли в прославленный Гоголем город, рассчитывая отдохнуть. Оставалось перейти мост через речку, как вдруг послышался знакомый прерывистый гул немецких самолетов. На малой высоте, метрах в пятистах, шли три «хейнкеля». Едва мы успели прыгнуть в канаву, как они сбросили свой тяжелый груз. Прямых попаданий в мост не было, часть бомб упала на противоположный берег. А там — уже хатки. Мы увидели, как из развалившейся на глазах хатенки выскочил старик в белом и с громкими воплями бросился прочь.
Фоменко закрыл руками глаза:
— Что делают, гады! Что делают!
Он посмотрел на меня тяжелым взглядом и глухо сказал:
— Пойдем назад, штурманец. Танцевать после войны
будем.
На следующий день Василий упросил командира послать нас на задание.
* * *
Все это я рассказал Агриппине Ивановне. Вытирая платком глаза, она достала потертый, склеенный на сгибах листок. Это было одно из последних писем Василия. Писал он 15 января 1942 года из Балашова.
«Здравствуйте, мама, Маруся и бабушка! Шлем мы вам ежой пламенный привет и сообщаем, что мы живы и здоровы* чего и вам желаем. Мама, мы живем хорошо. Шура останеовилась на квартире, и я каждый день к ней прихожу. У меня большое счастье: меня за борьбу с фашизмом наградили орденом Красной Звезды и присвоили очередное звание, то есть я теперь стал лейтенантом. Скоро я опять поеду на фронт. И клянусь, мама, тебе и нашему правительству, что буду уничтожать фашистскую нечисть с воздуха, а отец пусть» бьет на земле. За нас не волнуйся, скоро опять приедем с отцом в родной уголок, к тебе, мама. Мама, я знаю, ты плачешь, когда читаешь письмо, а я тебя прошу не плакать, а гордиться нами. Будь стойкой, мама. Вернемся с отцом героями, с Победой. До свиданья, дорогая! Василий Фоменко».
Он, как и его отец, не вернулся с войны. Пришли другие. Они добыли Победу, в которую он верил. Его нет в живых, моего командира. Но я говорю: «Здравствуй, Вася! Здравствуй вечно в нашей памяти, в нашей жизни! Я не знаю, где тебя похоронили, знаю только, что последний полет твой был над украинской землей. Пусть же над затерянным холмиком вечно сияет спокойное и светлое небо, которое навсегда осталось в твоих глазах».
КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Познакомились мы осенью сорок первого года в но, — вой авиационной части, куда назначили меня штурманом звена-
— Лейтенант Усенко, — спокойно, с украинским акцентом ответил парень и подал обожженную руку. Лицо у него тоже было повреждено огнем, неровные рубцы придавали суровость, но глаза светились тепло и дружелюбно.
Константин Усенко в самом начале войны вместе со своим штурманом Макаром Лопатиным горел в самолете. Несмотря на пожар, задание они выполнили, дотянув до своей территории.
Усенко стеснялся своего обожженного лица, почти не ходил на танцы. Он любил стихи и охотно слушал мои первые гееумелые строки. Костя полностью отдавался работе, летал самозабвенно и по — своему понимал красоту. Как‑то он рассказывал:
— Случай у меня такой был. Полетел в зону ночью на Пе-2. А штурманом дали мне девчонку — стажировку проходила. Смазливая, но больно тонкая. Зачем, думаю, таких фифочек в авиацию принимают? Крутанул я ее на виражах, чтобы сразу охоту до неба отбить, и спрашиваю: где аэродром? А она хоть бы хны. Кричит мне: «Товарищ лейтенант, посмотрите, как красиво!». Я и без нее, дуры, вижу эту красоту, но ведь задание надо выполнять, надо долететь и красиво сесть. В этом — и красота!
Потом мы расстались. Усенко воевал на Балтике, хорошо командовал полком и стал Героем Советского Союза. А я часто вспоминал друга, наши совместные полеты в Заполярье. Ах, Костя, Костя, о чем мы только ни говорили с тобой в редкие послевоенные встречи. А вот главное я забыл тебе сказать. Помнишь, я встретил тебя на одном аэродроме под Ленинградом? Ты только что привел группу «пешек» с задания. Вы потопили фашистский транспорт, который вез снаряды, вез тысячи смертей. Ты шел устало, с перекинутым через плечо планшетом; из‑под кожаного шлемофона выбивались русые влажные волосы. Ты нагнулся, сорвал травинку и шел, держа ее во рту, возбужденный боем, с радостным ощущением исполненного долга. Как ты был красив тогда, Костя! Да и сейчас тоже. Пусть не та осанка, и кудри не так вьются, но посмотришь, как в тебе все играет, как смеются молодые глаза, ахнешь, глядя на боевые ордена твои, и невольно скажешь: красивый ты Человек, Костя!
* * *
