такой молодой и сильный! — Заметив, как удивленно раскрылись глаза Гайяла, она поспешила прибавить: — Я имею в виду, если играть будешь ты, старый дядюшка Людовик сможет отдохнуть и выспаться, а мы с тобой сможем посидеть и побеседовать допоздна.
— С удовольствием сыграю на флейте! — выпалил Гайял и тут же проклял свой язык, одновременно онемевший и болтливый; надо полагать, он выпил лишнего. — Да, не откажусь сыграть. У нас в усадьбе, в Сфире, меня считали неплохим флейтистом.
Взглянув на Людовика, Гайял замер — на лице старика вспыхнуло выражение безумной радости, невольно вызывавшее недоумение. Неужели этот человек настолько любил музыку?
— Тогда играй! — понукала Эймет, потихоньку подталкивая Гайяла к Людовику и его флейте.
— Может быть, будет лучше, если я подожду до тех пор, когда твой дядюшка закончит, — предположил Гайял. — Было бы не слишком вежливо…
— Нет-нет! Как только ты покажешь, что не прочь поиграть, он отдаст тебе флейту. Достаточно ее взять. Ты же видишь, — сочувственно призналась она, — он глух как пень.
— Хорошо! — согласился Гайял. — Только я буду играть на своей флейте. — Он вынул инструмент из-за пазухи. — Что такое? Что случилось?
И девушка, и старик сразу стали выглядеть по-другому. В глазах Эймет вспыхнула гневная искорка, а необъяснимое блаженство Людовика мгновенно испарилось — теперь его потухшие глаза не выражали ничего, кроме тупой, безнадежной покорности судьбе.
Гайял медленно отступил на шаг в полном замешательстве:
— Так вы хотите, чтобы я играл, или нет?
Возникла пауза.
— Конечно! — сказала наконец Эймет, снова юная и очаровательная. — Но я уверена в том, что дядюшке Людовику понравится слушать, как ты играешь на его флейте. Она настроена в особом ладу — другой может показаться ему незнакомым…
Людовик кивнул, в его слезящихся старых глазах опять засветилась надежда. Гайял не мог не заметить, что старик играл на действительно великолепном инструменте из белого металла, затейливо украшенном резьбой и позолотой, причем Людовик крепко держался за флейту так, словно ни за что не хотел ее отдавать.
— Возьми флейту! — настаивала Эймет. — Он не будет возражать.
Людовик энергично покачал головой, подтверждая полное отсутствие возражений. Но Гайял, с отвращением глядя на грязную растрепанную бороду старика, тоже покачал головой:
— На своей флейте я могу играть в любом ладу и в любой тональности. Нет никакой необходимости в том, чтобы я пользовался флейтой твоего дядюшки — какая-нибудь случайность могла бы его огорчить. Слушайте! — Он приподнял свой инструмент. — Вот кайинская песенка, она называется «Опал, жемчужина и павлин».
Приложив флейту к губам, Гайял начал играть, причем играл он действительно неплохо, — и Людовик стал ему вторить, заполняя перерывы и придумывая на ходу гармонический контрапункт. Забыв о своем раздражении, Эймет слушала с полузакрытыми глазами, подчеркивая ритм движениями руки.
Закончив, Гайял спросил:
— Тебе понравилось?
— Очень! Может быть, ты все-таки попробуешь флейту дядюшки Людовика? У нее прекрасный мягкий тембр, и она не требует слишком часто переводить дыхание.
— Нет! — с неожиданным упрямством отказался Гайял. — Я умею играть только на своем инструменте.
Он снова поднес флейту к губам и стал исполнять порывистую, быструю карнавальную плясовую. Людовик, очевидно превосходивший Гайяла виртуозностью, принялся украшать мелодию пассажами, а Эймет, увлеченная пунктирным ритмом, стала кружиться по каменным плитам в такт музыке, изобретая свой собственный веселый танец.
Гайял заиграл бешеную крестьянскую тарантеллу — Эймет кружилась все быстрее и быстрее, раскинув руки в стороны и болтая головой как тряпичная кукла. Людовик не отставал, блестяще подбирая аккомпанемент, то взлетавший над основной мелодией, то опускавшийся, переплетаясь вокруг отрывистой трехдольной темы арпеджированными аккордами и хроматическими глиссандо, как серебристыми звуковыми кружевами, и добавлявший настойчивые вступительные форшлаги.
Теперь глаза Людовика были прикованы к кружившейся вихрем фигуре девушки. Внезапно старик подменил тарантеллу Гайяла собственным безумно стремительным наигрышем, пульсировавшим лихорадочными синкопами, — и Гайял, увлеченный непреодолимым порывом музыки, заиграл лучше и быстрее, чем когда-либо, придумывая трели, пассажи, каскады арпеджио — четкие и пронзительные, взлетающие до переливчатых высот.
Но никакие потуги Гайяла не могли сравниться с игрой Людовика. Глаза старика выпучились, капли пота выступили на морщинистом лбу, его флейта разрывала воздух экстатическими вибрациями.
Эймет плясала как в эпилептическом припадке — лишенная красоты и грации, теперь она выглядела нелепо, незнакомо. Музыка Людовика становилась невыносимой не только для слуха, но для зрения. Глаза Гайяла затянула серовато-розовая пелена: он видел, как Эймет упала без чувств, как у нее на губах выступила пена — Людовик решительно поднялся на ноги, словно изрыгая очами пламя, проковылял к телу Эймет и начал исполнять невыразимо напряженный похоронный антем — протяжные торжественные звуки, полные пугающего смысла.
Людовик призывал смерть.
Гайял Сфирский повернулся и выбежал из зала, широко открыв глаза от страха. Ничего не замечая, Людовик играл погребальный гимн так, словно выковывал из каждой ноты вертел, протыкавший между лопатками дергающееся тело девушки.
Гайял выбежал под ночное небо — холодный воздух обжег его, как шквал ледяного ливня. Он ворвался под соседний навес; белый конь приветствовал его тихим ржанием. Поспешно оседлав коня, Гайял поскакал по улицам древнего Каршезеля мимо зияющих черных окон, наполняя ночную тишину звонким стуком подков по булыжнику, — дальше, как можно дальше от музыки смерти!
Гайял Сфирский взлетел галопом по горному склону, обратив лицо к звездам, и остановился только на хребте. Здесь он повернулся в седле, чтобы взглянуть назад.
Дрожащие лучи рассвета начинали проникать в каменистую долину. Где был Каршезель? Город исчез — остались только какие-то жалкие развалины…
Что это? Далекий звук?
Нет. Его окружало полное безмолвие.
И все же…
Нет. Только россыпи камней темнели на дне долины.
Гайял отвернулся и, неподвижно глядя вперед, направил коня вдоль тропы, удалявшейся на север.
Тропа погрузилась в ущелье, стиснутое обрывистыми стенами серого гранита, испещренными темно-пунцовыми и черными пятнами лишайника и синеватой плесенью. Копыта коня гулко постукивали по камню — звуки казались слишком громкими, они гипнотизировали своим размеренным ритмом… Изможденный бессонной ночью, Гайял обмяк в седле. Его наполняла дремотная теплота, глаза самопроизвольно смежались, но тропа неуклонно вела в неведомый простор, а страстное желание заполнить пустоту в уме никогда не покидало Гайяла.
Гайял настолько расслабился, что чуть не упал с коня. Встрепенувшись, он решил обогнуть еще один выступ скалы и устроиться на отдых.
Скала нависала над тропой — из-под нее нельзя было увидеть небо, хотя Солнце уже поднялось к зениту. Тропа завернула за каменный выступ; сверху просиял лоскут черновато-синих небес. «Еще один поворот», — говорил себе Гайял. Ущелье раскрылось: горы остались за спиной, впереди расстилалась бесконечная степь: земли, расцвеченные тончайшими оттенками, исполосованные расплывчатыми тенями, постепенно растворявшиеся в тусклой буроватой дымке горизонта. Гайял
