Потому что я шёл к их грузовому трюму, держал в своей руке перепончатую лапку Аэти, как ледышку — и смотрел на их несчастную станцию сквозь оплавленные скалы того острова. И тот прибой, который мне всё снится и снится, швырял о берег безжизненное тельце… такой же девчонки…
И никак нельзя было отключиться.
Хорошо, что потом пошла работа.
Несколько погрузчиков мы привезли с собой: обычные экзоскелеты, ПП-34 и ПП-к-35, у которых предел грузоподъёмности около тонны. Такие и на Океане-2, кстати, были — не очень уже новые, если честно, есть и поновее, с гравитационным приводом, зато эти — надёжнее. А на станции оказались ещё и свои погрузчики, несколько штук; у шедми это уже были не экзоскелеты, а целые роботы, только управляемые изнутри. С их системой никто из людей не стал связываться, их разобрали сами шедми.
Дальше план был очень простой. В криокамере станции врач-шедми с помощью наших врачей отключала капсулы с детьми от постоянного источника питания и подключала к временному аккумулятору. Кто-нибудь из нас брал эти капсулы по одной и аккуратно нёс их на борт «Астры», в трюм. Там наши врачи отключали аккумуляторы и подключали каждую капсулу к корабельной сети. Ну и дальше, и дальше — тем же порядком.
У них там было что-то около пяти тысяч капсул. Работы — по самые уши. И мы впряглись так, что очень быстро стало не до разговоров. И я таскал, таскал капсулы — всё надеялся отключиться, устать так, чтобы перестать думать — но вспоминал, вспоминал…
И мне ужасно хотелось ещё поболтать с Аэти. От неё мне легчало, как и от Бэрея.
8. Вера
Если бы не Юлька — я бы ни за что.
Но он… он всегда мог меня уговорить. А ещё…
В общем, мои мама и папа Юлика терпеть не могут. Особенно папа. Он, ещё когда его на фотке, на моей странице, увидел, ужасно ругался. Прямо вышел из себя: «Чтоб я тебя с этим хлюстом больше не видел! Ах, он этнограф! Тем более! Нормальных парней, что ли, нет?» И потом ещё долго успокоиться не мог. Мол, взрослая дочь — это наказание, так уж исторически сложилось, но Юлька — это уж слишком.
Мама тоже не пришла в восторг, мягко говоря. Но она, конечно, не повышала голос, она просто говорила: «Девочка моя, ты же понимаешь, что мальчик — не нашего круга? Нет, что вы там где-то ели вместе мороженое — это ничего, и что ты с ним гуляешь — это ладно, но ты ведь ничего такого не планируешь, Верочка, правда? Потому что у нас дома бывают приличные люди, папины знакомые, сослуживцы и вообще… и этот мальчик… ну, ему ведь самому будет неуютно. Среди детей хороших родителей, состоятельных, хорошо воспитанных… Славик вот тебе на день рождения подарил серёжки с бриллиантами, а этот Юлик — что? Эти пёрышки на верёвочке? Ну сама-то подумай…»
Я думала. Но что я могу сделать?
Если мы за уйму лет ни разу не поссорились. Если он не умеет ругаться и кричать. И слушает меня. Я пыталась маме объяснить, что эти дети хороших родителей меня вообще не слушают, им вообще никто, кроме них самих, не интересен — а Юльке интересны все.
Ну да, пёрышки на верёвочке. Так они — уникальные, это перья птицы коу, ритуальное украшение аборигенов Шиенны, их добывают для избранницы и дарят в какой-то особенный день… в общем, он рассказывал. Улыбаясь: «В них заключены тайные силы трёх Священных Звёзд, что видны на закате — и всех местных планет заодно. И их мне вручила пожилая туземная дева, происходящая от местного бога-орла по прямой линии: на ней жили зелёные блохи. Она сказала: „О чужеземец, этот талисман сделает лицо твоей возлюбленной ослепительным, как заря. Подари мне амброзию — и бери его“, — и я обменял для тебя эту реликвию на драгоценный тюбик малинового джема». Это же было — мило, мило, здорово! И — ни на кого не похоже. А чтобы купить серьги, большого ума не надо.
Ну да, денег и положения у Юльки никогда не будет. И он всё время в космосе. Но он же тёплый, Юлька, он добрый, он всё понимает.
В общем, наверное, было бы очень умно сказать: «Вот и хорошо. Прощай», — и уйти. Но тогда я бы самой себе казалась просто мерзкой. Предательницей и лгуньей. И даже не это было бы самым худшим.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Просто Юльку никем нельзя заменить.
Из всех моих знакомых только его и нельзя заменить.
И мне, оказывается, нестерпимо, когда он обо мне плохо думает.
А тут ещё встрял этот Бердин.
У меня тогда не получилось взять у него интервью. Очень хотелось. Я приехала в Военно-Космический Госпиталь, меня не хотели пускать, но я убедила его лечащего врача, что вся Федерация, если не весь мир, нуждается в словах героя. Он же был — последний из тех, гражданских, в общем-то, пилотов, кто ценой своей жизни пытался защитить наши базы на Океане-2. Это был такой прекрасный и выдающийся подвиг… как на Той, Великой Войне. Он доказал, что потомки достойны предков.
И меня пустили.
У него только лицо было не обожжено. Всё тело в ужасных ожогах: он лежал в капсуле с восстанавливающим гелем, его тела в корсете, держащем сломанный позвоночник, было почти не видно в этой синей мути, только лицо — на поверхности. Лицо ужасно много пережившего человека; я знала, что ему двадцать шесть, но выглядел он лет на сорок. Я думала, он без сознания — но нет, у него губы шевельнулись, когда я вошла. Поздоровался.
Но больше ничего не сказал. Я его долго уговаривала. Хоть пару слов. Я пыталась ему объяснить, как это надо, что это сердца зажжёт, что он будет примером для всех землян вообще, что я ему сочувствую, но жду от него ещё одного героического поступка… а он смотрел на меня равнодушно, как на потолок. Только на один миг что-то в его лице дрогнуло: когда я сказала, что нам, как нашим предкам, надо научиться ненавидеть врагов, потому что так мы отстоим право на жизнь во Вселенной. Но он ни одного слова не сказал и тут.
Мне пришлось уйти без интервью. Врач сказал: «А что бы вы хотели, девушка! Подумайте о том, что он пережил. Погибли все его друзья, все сослуживцы, он сам прошёл через ад. У него тяжелейшая психическая травма. Было бы крайне удивительно, если бы он стал позировать перед вашей камерой».
Честно говоря, я никогда тактом не отличалась, это плохо. Но я же журналист! Не пускают в дверь — лезь в окно, всё такое. И я всё равно сделала ролик. Его лицо — человека, который побывал в аду, эту палату в госпитале… и наложила текст о том, какая ужасная бойня случилась на Океане-2 и как героически погибли наши соотечественники… хотя штатовцы тоже погибли героически. У них не менее жуткая заваруха была.
С этого ролика я начала работать на ВИД-ФЕД. И интервью у меня потом было множество, с настоящими военными, которые нормально себя вели перед камерой. Но не могла же я забыть Бердина!
И — как он мог оказаться в этой группе вместе с Юлькой, как?! И зачем он так — обо мне? Я же ничего не присочинила. У меня было искушение, если честно, написать самой его интервью, синтезировать его голос, анимировать изображение — я же не стала! Хоть это всей Земле было нужно. Но я не стала.
Я не лгунья! Он меня просто до слёз обидел.
Юлька, когда началась эта война, сразу… ну, он же работал с шедми. Я ему как-то сказала, что брала интервью аж у самого Гольдмана, который курирует шиеннскую группу, намекнуть хотела, что могу его познакомить — и он, быть может, перейдёт… но он то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял — и я не посмела настаивать. Тогда мои, конечно, совсем закусили удила — но и тут он сам виноват, откровенно говоря. Ему не нравилась моя работа в ВИД-ФЕДе — а ведь сам говорил, что очень-очень здорово сделать карьеру без помощи мамы и папы. Я сделала. А он улыбался… так… непонятно и не очень весело… и говорил, что я — Эренбург в юбке.
Ну и что, что Эренбург? Что Эренбург сделал плохое? Он помог победить в страшной войне. И — ну да, я старалась тоже помочь, чем могу. Да, я работала на войну. Для победы. И ничего стыдного в этом нет. Даже если в агитках немного и перегибали — это ведь чтобы было острее. Чтобы лучше работало. Во время Той войны ведь тоже рисовали злые карикатуры. Фашисты тоже младенцев живьём не ели — это что, делает их лучше? Просто — образ такой. Чтобы было понятнее, чтобы вызывало эмоции.
