Надо полагать, он видит всё того же “упоенного, избалованного безпрестанным курением” человека, каким Карамзин запомнился ему по Москве. Однако здесь, при более тесном общении, эти приметы получили новое толкование. За человеком “внешним” Батюшков мог почувствовать “внутреннего”. У которого за плечами долгий путь этического осмысления истории – и опыта жизни в ней. Результат пути – ясность ума и чистота чувства, что при максимальной творческой нагрузке (работа над “Историей”) составляют ту степень свободы (или “упоения”), к обретению которой так долго шёл писатель, и которую так трепетно оберегал от вторжения.
Состав мыслей Карамзина – о социальной действительности, которая почти всегда враждебна поэтической мечте (т. е. свободе творчества); о постоянном преодолении человеком этой враждебности – путём поиска и утверждения внутренней точки опоры, а значит покоя и счастья – станут мыслями и самого Батюшкова. Как не потерять себя в предлагаемых реальностью обстоятельствах? Как сохранить свободу, рассудок и совесть – во времена, лишённые и того, и другого, и третьего? Подобными вопросами и сегодня задаётся в России любой человек с умом и сердцем. В этом поиске Карамзин – один из нравственных (наряду с Муравьёвым) ориентиров Константина Батюшкова.
Вопросы этики и психологии занимают и Жуковского. Между двумя поэтами даже установится некое литературно-полемическое “отношение”. Они будут обмениваться поэтическими посланиями. “Воспоминание есть двойник нашей совести”, – скажет Жуковский. Поэзия есть “…сочетание воображения, чувствительности и мечтательности” (Батюшков). Оба согласны, что творчество (т. е. буквально “творение стиха”) объединяет в себе этику (т. е. “как жить”) и эстетику (“как писать”) – при условии, что жизнь и творчество в судьбе поэта нераздельны. Философия “союза” этики и эстетики станет громадным шагом от классицизма XVIII века, мыслившего поэта отдельно от человека – к романтизму с его слиянием судьбы, искусства и личности.
Точку опоры – покой и умиротворение – Жуковский отыскивает в пространстве человеческой памяти, преображающей минувшее в идеальное и неподвластное времени. Его мир меланхоличен, поскольку даже счастье настоящего он рассматривает сквозь призму прошедшего, которым настоящее неизбежно станет. А Батюшков пытается жить подобно эпикурейцам – “здесь и сейчас”, сколько бы бесприютным и зыбким это “сейчас” ни было.
При всей своей “идеальности” и “надмирности” – в жизни Жуковский крепкий домосед. Его идеал семья и очаг. А Батюшков весь в странствии к этому призрачному очагу и счастью. Постепенное осознание его недостижимости будет по-своему угнетать и раскалывать гармонию “внутреннего человека” каждого поэта. Жуковский найдёт примирение в области идеального. А для Батюшкова жизнь постепенно станет “сказкой, рассказанной идиотом”. Сознание беспочвенности, заброшенности, забытости человека в мире подталкивает раннего Батюшкова к простым эпикурейским радостям – а в зрелых стихах прозвучит со всей мощью элегического отчаяния перед неумолимым временем, которое пожирает всё самое дорогое в жизни, и которое не смогут утишить даже христианские истины. Мелодию этого отчаяния мы слышим даже сквозь толщу языка и времени – потому что для человека вряд ли что изменилось.
Мечту об очаге воплотит Жуковский, он создаст семью и станет отцом, хотя почти всю жизнь и проведёт в разъездах – а Батюшков так и останется одиночкой и умрёт безумцем в чужом доме на руках у родственников. Его бездомность и безбытность не только предсказывают ХХ век, когда миллионы людей будут насильственно лишены земли и крова, но и заглядывают в наше время, когда понятие дома становится вообще относительным. Сегодня все мы живём на чужой земле под временно арендованной крышей.
Как повлияла на внутренний мир Жуковского его несчастная любовь к племяннице Маше Протасовой – насколько отточила способность к выражению переходных ощущений и философскому раздумью – хорошо видно по рассуждению Василия Андреевича о меланхолии: “Счастие любви, – пишет Жуковский, – есть наслаж-дение меланхолическое: то, что чувствуешь в настоящую минуту, менее того, что будешь или что желал бы чувствовать в следующую: ты счастлив, но стремишься к большему, более совершенному счастию, следовательно, в самом своём упоении ощутителен для тебя какой-то недостаток, который вливает в душу твою тихое уныние, придающее более живости самому наслаждению; ты не находишь слов для изображения тайного состояния души твоей, и это самое бессилие погружает тебя в задумчивость! И когда же счастливая любовь выражалась веселием?.. Любовь несчастная, любовь, наполняющая душу, но разлученная с сладкою надеждою жить для того, что нам любезно, слишком скоро умертвила бы наше бытие, когда бы отделена была от меланхолии, от сего непонятного очарования, которое придаёт неизъяснимую прелесть самым мучениям… Пока человек упрекает одну только судьбу, до тех пор остаётся ему некоторая обманчивая надежда на перемену: и в сих-то упрёках, и в сем-то обманчивом ожидании перемены заключено тайное меланхолическое наслаждение, которое самую горесть делает для него драгоценною”. “Вестник Европы”. 1809.
Словно в противовес бесконечному трудолюбию Жуковского, словно поддразнивая “немца” – Батюшков ленится. Жуковский заполняет самообразованием и работой каждую минуту, а Батюшков в деревне может неделями ничего не делать. Его стратегия – праздность. В деревню Батюшков увезёт записную книжку “Разные замечания”. Подаренная Жуковским, она заполнена его записями, дальше будет писать Константин Николаевич. Подобный “живой журнал” – ещё одна форма диалога, оформляющего московское “дружество”.
Удаляясь в середине лета в деревню, Батюшков увозил с собой новую жизнь, и эта жизнь была обретена в Москве. Город, который он поначалу принял в штыки, одарил его личными и литературными отношениями, составившими смысл его жизни на ближайшее время. Гнедич не зря беспокоился – его друг, действительно, выходил из сферы влияния петербуржских классицистов. Он больше не хотел переводить героический эпос Тассо. Он погружался в пёстрый сказочный мир “Неистового Роланда” Ариосто – и лирику Петрарки. Ему важны чувство и человек. “Разные замечания” как бы подсвечивают первые шаги на этой дороге.
“Разные замечания”
Жуковский. При заведении дома должно сделать расположение всего, времени, работ и самих вещей один раз навсегда так, чтобы ничто впоследствии не нарушало сего порядка: всё должно быть согласовано со временем и обстоятельствами и неизменяемым; тогда должности людей обращаются в привычку и перестанут быть трудными. Каждое дело должно иметь свой назначенный час и поручено особенному человеку. Каждая вещь должна иметь своё определённое место; порядок во всём зависит от постоянства хозяина, который сам должен наблюдать его непременно и всегда: без его содействий он не может установиться в доме.
Батюшков. Херасков, говорил мне Капнист, имел привычку или правило всякий день писать положенное число стихов. Вот почему его читать трудно. Горе тому, кто пишет от скуки! Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует.
Жуковский. Строгий порядок имеет вид печального
