деревне, но его дом буквально напротив усадьбы любимого семейства. Пусть Михайловское будет медвежий угол – однако до Тригорского оттуда чуть меньше 10 километров. Остафьево и вообще в 30 верстах от Москвы. И только Батюшков – в глуши среди “незнающих и глупых”, “…в лесах, засыпан снегом, окружен попами и раскольниками…” (из письма Вяземскому).
Кроме сестёр и поговорить-то не с кем.
Другое дело – получать письма. Вместе с почтой в деревню к Батюшкову словно приходит сам человек. Осматривается, садится, молчит. Закуривает. Наконец письмо вскрыто, разговор начат. Он будет многодневным и трудным, лёгким и тяжёлым; с перерывами на сон и работу; с перепадами чувств от раздражения до нежности, высокомерия, любви. Но Гнедич рассказывает так мало! Почти в каждом ответном письме Батюшкова слышен этот упрёк: почему ты молчишь? почему вспоминаешь обо мне так редко? Не потому ли, что городская суета убивает дружество, которым живёт в деревне Батюшков? Ведь каждым письмом он дышит и неделю, и месяц. Сочиняет ответ, перемарывает, снова сочиняет. Уже распростившись с человеком, зовёт его обратно, усаживает. Приписывает на полях новые строки. Потому что в каждое из этих мгновений он не один. Это и есть его общение, его дружба. Вряд ли Гнедич, живший городской жизнью, как следует понимает товарища. “Ибо забывать друга, – горько иронизирует Батюшков, – есть дарование в тебе новое и полезное для общежития, то-есть, urbanitas”.
“В один из моих приездов в Ахтырку по делам судебным, – продолжает в том же письме Гнедич, – остановяся в квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации; вообрази моё удивление и радость. В Ахтырке найти человека декламирующего – стало быть, имеющего о чем-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: Как боги ветр послав, пловцов возвеселяют – стихи моей Илиады! Я был в – ты сам вообразишь, в чём я был, пока не узнал по голосу Бороздина”.
Тёзка Батюшкова, статский советник и любитель древностей Константин Бороздин был шестью годами старше поэта и, как и Батюшков, находился под покровительством Оленина. С его помощью Алексей Николаевич решил реализовать одну давнюю идею. В то время в Кремле открылись Мастерская и Оружейная палаты, и нужно было чем-то пополнять новое музейное собрание. Оленин обратился к Александру, и тот одобрил государственное обеспечение археологической экспедиции. Так Бороздин, спешно приписанный к Оружейной палате, отправился в путь. По городам России он путешествовал вместе с Александром Ермолаевым – архитектором и художником, и тогда, и долго потом жившим в доме Оленина. Другим участником экспедиции стал Дмитрий Иванович Иванов, художник (его “Марфу Посадницу” можно и сегодня увидеть в Русском музее). В экспедиции он был топограф и выполнял рисунки и обмеры древних сооружений. В Киеве он скопирует мозаики Святой Софии, которые (копии) долгое время будут считаться самыми точными. Переместившись из Старой Ладоги в киевские земли, экспедиция проездом очутилась в Ахтырке, где по совершенной случайности куковал другой птенец гнезда Оленина: Гнедич.
Возможно, Батюшкову обидно, что Бороздин отправлен Олениным в интереснейшую экспедицию, а он, Батюшков, вынужден прозябать один со своими мыслями в глухом пошехонском углу. Но поэт есть поэт, даже в углу он философ, собиратель себя и времени. В письме к Гнедичу Батюшков утвердит эту свою “маленькую философию”[27]. Назовём её “философией праздности”. Но какой? Ведь есть праздность и праздность, и мы увидим, как чётко Константин Николаевич разделяет их. Следить за рисунком его мысли в этом письме – удовольствие совершенно особенное. Впрочем, как и во многих других письмах. Этот рисунок прерывист и замысловат – но внутренне выверен. Повторяя слова Шатобриана о Тассо, можно сказать, что здесь тоже многое сплетено, но ничего не спутано. Так логична мысль, которая формулирует саму себя в момент письма, когда задействован весь интеллектуальный “аппарат” автора.
Попробуем разобраться в этой логике и в этом “аппарате”.
Гнедич в своих письмах часто упрекает друга в лени. От неё, считает он, и физические болезни Батюшкова, и его душевное, творческое бессилие. Надобно трудиться, говорит батюшковский Штольц, и тогда всё само наладится. Но есть труд и труд; суетливым петербуржским дельцам и искателям славы – Батюшков противопоставит труд уединения и праздности. Рассеяние мысли – лучший способ уловить время; ощутить каждый момент жизни в его полноте и целостности, а стало быть, и познать себя в нём. Не важно, чем ты в данный момент занят, зеваешь, читаешь или обедаешь. Труд, которым заняты городские “дельцы”, отвлекает от себя, а значит бессмыслен.
Воистину праздны те, кто подобным трудом заняты.
Список “неважных дел”, который приводит в письме Батюшков – поражает ироничной дотошностью. Важно рассуждая о пищеварении, Константин Николаевич как бы насмешничает и над трудягой Гнедичем, и, косвенно, над “немцем” Жуковским (который, будучи ещё в деревне, в письмах друзьям уже расписывает время на дела и общение с ними в Москве). “Праздность и бездействие есть мать всего, и между тем и прочим болезней”. Вот что ты мне пишешь, трудолюбивая пчела! Но здесь тьма ошибок против грамматики. Надобно было сказать: праздность и бездействие суть и проч. Ошибка вторая: бездействие – рода средняго, а род средний, по правилам всех возможных грамматик, ближе к мужескому, нежели к женскому, то и надобно было написать: бездействие есть отец, и проч., но как тут предыдущее слово праздность, второе бездействие, то я и не знаю, каким образом согласовать отца и мать вместе (праздность – мать, бездействие – отец): надобно всю фразу переделать”. Если вся фраза противоречит истине, как бы говорит он, значит и мысль твоя на мой счёт – ложна. Я не бездельник.
Почасовое расписание дневных дел поэта; мелкие, слишком обыденные, слишком человеческие подробности быта. Однако список имеет точный философский посыл. Моя праздность эпикурейская, как бы говорит Батюшков. Она – в том, чтобы знать каждый момент времени. Каждый мой миг прожит, осознан. Оценён. А ты, Гнедич, “во граде святаго Петра не имеешь времени помыслить о том, что ты ежедневно делаешь”. И к чему тогда деятельность, ради чего работа, если она не приближает тебя – к тебе?
“Не может тяжкий труд и хладно размышленье / Мгновенным гения полетам подражать”, – мог бы сказать Батюшков вслед за учителем своим Муравьёвым.
Время, продолжает он, проходит одинаково и для суетного петербуржца, и для деревенского сибарита. Но неотрефлексированное, автоматически прожитое время, даже если это время труда и заботы – проходит для человека даром. Оно-то и есть истинная праздность, утверждает Батюшков, и доказательство тому твоё молчание, Гнедич. Ибо если из-за работы ты забыл
