для разрыва не требуется объяснений, все и так уже сказано.
Сидония собирается в Анси, который, по всей видимости, должен был стать остановкой на пути в Шамбери, к мадам Мазарини, но тут узнает, что ее муж только что умер. Она может свободно ехать в Париж. Однако дело против нее не закончено. Ее зять Камиль де Шампле в качестве наследника своего брата поддерживает обвинение, выдвинутое покойным, под предлогом того, что маркиз де Курсель так и не получил 100 000 ливров, присужденных ему решением суда от 1673 года, в котором ему противостоял герцог де Виллар, дядя Сидонии. В декабре 1679 года Сидония оказалась в тюрьме; на допросах она поддерживает свою версию и заявляет о невиновности. Две недели спустя, в январе 1680 года, ей присуждается оплатить судебные издержки и выплатить шевалье де Курселю 60 000 ливров. Но о лишении свободы речь уже не идет.
Сидония проживет еще пять лет. Она проведет их не как монашка, потому что к чему заботиться о репутации, если она уже потеряна? Она выходит замуж за своего любовника, капитана драгун. Их счастье, если оно было, продолжается недолго: в декабре 1685 года в возрасте тридцати пяти лет она умирает.
Истина многолика, и судить о ней — дело рискованное. Была ли Сидония предшественницей Манон Леско, любящей лишь роскошь и удовольствия? Для одних она пылкая, кокетливая, забавная, умная, неспособная усидеть на месте, пусть, быть может, и неверная. Другие скажут, что она вероломная и лицемерная развратница. Но она остроумна и искренна, она жертва нравов своего времени. Лучший ответ на вопрос, какова была Сидония, дает дю Буле: «Мужчины и женщины, осуждавшие меня за то, что, зная репутацию Сидонии, я так ее любил, прочитав ее письма, устыдятся своих слов…»
Часть третья. Слезы расставания
Потрясение, вызванное гибелью любви и разрывом отношений, может быть настолько сильным, что под его воздействием изменяется ощущение жизни, вплоть до полной потери возможности общаться с людьми. Однако, несмотря на все риски, XVIII век реабилитирует животворный огонь страстей. Да, страсти вызывают непрестанную боль, но боль лучше, чем апатия. Нестабильность, эмоции, воображение обостряют чувства, а слезы часто помогают сердцу возродиться. Чувствительность, «хорошо усвоенная и правильно ведомая, из всего умеет извлекать мед» (Жубер, «Письма»[32]).
И мужчины, и женщины в XVII веке анализировали свои чувства; чувства эти разбирались по косточкам и тщательно изучались в литературных произведениях. Текли реки умилительных слез: читатели рыдали над «Андромахой» и «Береникой»[33]. Но не все печали равноценны; «добропорядочный человек» должен уметь владеть собой; ему известно, что грусть неприлична. Приемлемы лишь очищающие слезы кающегося грешника, обращающего взор к Богу. «Мы должны учиться не впускать к себе чувства», ибо они ведут к греху, утверждают верующие. В следующем веке чувства выставляют напоказ и плачут с большей легкостью; отныне это прерогатива женщин: слезы мешают очерствению, а иногда обезоруживают насилие, призывая к прощению и даже примирению. «Страсть подпитывается слезами», — констатирует мадемуазель де Леспинас. Слезы говорят о том, что плачущий смирился с тем, что его ранило, что он признает, что лучше кому-то пожаловаться на свою беду, чем грустить в одиночестве, а также о том, что человек не безутешен. Даниэль Рот в книге «Слезы и утешение во Франции в XVII веке» (Larmes et consolations en France au XVIIe siecle, 1997) вспоминает об успехе слезливых комедий: «Поражает количество сцен примирения с начала XVIII века. <…> Театральные пьесы полны сцен прощения в супружеских отношениях. Прощение отменяет разрыв отношений, и проливаемые при этом слезы играют воспитательную роль: „Не стоит игнорировать урок, даваемый слезами“» (Жозеф Дора, «Несчастья от непостоянства», 1772). Слезы разоблачают лукавство и пробуждают сострадание.
Слезы сносят преграды стыдливости и открывают поле для проявлений чувствительности. В эволюции языка XVIII века мы находим характерные признаки культурных изменений: Анна Кудрез отмечает обогащение лексики, что подтверждает корпус французского языка Frantext, фиксирующий 1820 вариантов употребления слова «чувствительность» (sensibilite) во второй половине века: «К середине века (1750–1760‐е годы) слово перестает нуждается в дополнении». В то же время слово «чувство» (sentiment) в конечном счете приобретает значение «состояние любви, идущее от сердца, более длительное и стабильное, чем страсть» и при этом теряет значение акта чувствования. Что же до «сентиментальных женщин» (femmes sentimentaires), то, по насмешливому неологизму Кармонтеля, они «изображают чувство, без конца говоря о его сладости», чтобы стать модными. Чувства, чувствительность со страниц романтической литературы, главной темой которой они являются, распространяются на повседневную жизнь и трогают струны счастья, которое объединяет, или несчастья, которое разделяет.
Расставание по взаимному согласию
С расцветом сентиментальности принуждений в браке становится меньше, однако до Руссо невозможно еще говорить о браке по любви. Жан-Луи Фландрен находит лишь шесть упоминаний о супружеской любви в тридцати двух тысячах работ, зарегистрированных администрацией Librairie в промежутке между 1723 и 1789 годами (см.: Familles: parente, maison, sexualite dans l’ancienne France, 1999); речь идет не о любви, а скорее о привязанности или склонности; имеется в виду нечто среднее между соответствием друг другу, нежностью, уважением и признательностью. Фундаментальная роль брака по-прежнему заключается в том, чтобы упрочить дом; защита материальных интересов исключает вспышки страсти. Впрочем, многие родители пытаются сделать так, чтобы их отпрыски заключали гармоничные браки, — духовники напоминают скупым и властным отцам, что «женить сыновей и выдавать замуж дочерей против их воли — тяжкий грех»; молодежь располагает относительной свободой, до тех пор пока ее поведение не ставит под угрозу потомство. Буржуазные и крестьянские семьи стремятся к благополучию, супруги эмоционально привязаны друг к другу. Даже в либертинской среде встречаются верные счастливые пары, дающие пример супружеского согласия, например маркиз и маркиза де Бомбель или барон и баронесса Шембер. Барон не выносит расставания с женой, даже кратковременного: «Мне тебя не хватает, потому что ты — мое все», — пишет он ей (1773).
Несмотря на то что нравы постепенно менялись, репутация у брака была не очень хорошая, потому что «кто же захочет жениться, если разрешено сожительство вне брака?» — вопрошает Монтескье. В высших сферах, где брак рассматривается как дружеская сделка, адюльтер — весьма распространенное явление; в Париже модные пары чувствуют себя обязанными жить врозь, ревность считается проявлением дурного вкуса, и никто не скрывает внебрачных союзов. Мадам Дюдеффан констатирует с некоторым презрением: «В простонародных семьях еще встречаются взаимная привязанность и верность, а в высшем обществе я не могу привести ни одного подобного примера». Возможно, она пытается таким образом защититься:
