В первом случае лирический герой разбил себя о стену, а во втором — о камни.
Другой черновой вариант: «Когда я лоб себе пробил об батарею…» (АР-16190), — напоминает стихотворение 1976 года: «Напрасно я лицо свое разбил — / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки. / Один ору — еще так много сил, / Хоть по утрам не делаю зарядки», = который вновь возвращает нас к черновикам «Палача»: «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете / И рычал, что есть сил, — только зубы не те» /5; 474/ («напрасно» = «в тщете»; «ору» = «выл», «рычал»; «еще так много сил» = «что есть сил»). Кстати, «не те зубы» будут у лирического героя и в «Конце охоты на волков»: «Обнажаю гнилые осколки».
Кроме того, строка «Когда я лоб себе пробил об батарею…» имеет сходство с целым рядом других произведений: «Лоб стеною прошиби в этом мире!» («Отпишите мне в Сибирь, я — в Сибири»), «И найдут меня, замерзшего, с пробитой головою» («Кони привередливые» /3; 380/), «И за это меня застрелили без промаха в лоб» («Райские яблоки»), «Снес, как срезал, ловец / Беглецу пол-лица» («Побег на рывок»), «И тоже голову сломаю» («Штормит весь вечер, и пока…»), «Ему не сносить головы!» («Натянутый канат»), «Ох, не сносить им всем голов!» («Песня мужиков из спектакля “Пугачев”» /2; 376/).
В один год с «Напрасно я лицо свое разбил…» пишется стихотворение «Муру на блюде доедаю подчистую…», также посвященное всеобщему молчанию: «Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» = «Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы».
А прообраз ситуации из «Муру на блюде…» был представлен уже в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…»(1969), где тамада провозглашал тост за Сталина.
В обоих произведениях разрабатывается мотив икоты: «При этом он ни разу не икнул, / И я к нему проникся уваженьем» ~ «Хоть я икаю, но твердею, как спаситель». Встречается и мотив питья, но в разных контекстах: «Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже» ~ «Вот с каждой рюмкой я твердею и мужаю».
В первом случае лирический герой пьет и молчит, как и все остальные, а во втором — пьет и протестует, при этом иронизируя над собой: «Глядите, люди, как я смело протестую!». А народ одинаково реагирует на действия власти: «И лирику никто не возражал, / Все ели золотые мандаринки» (АР-10-20) = «Едим хек с маслом и молчим, как рыбы» (АР-2-52).
Ироническая характеристика персонифицированной власти лирик перейдет в «Песню Гогера-Могера»: «Стремятся к руководству государством / Те, кто умеет сочинять стихи» (АР-6-53), — и в стихотворение «Палач»: «Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье / Творца истории, поэта-палача» (АР-11-67)[2301] [2302] [2303] [2304] [2305]. Впервые же этот мотив возник в «Песне про плотника Иосифа», где про «святого духа» было сказано: «Он псалом мне прочитал / И крылом пощекотал».
Можно предположить, что у «поэта-палача» был свой прототип. Как вспоминает Юрий Карякин: «Стихотворец Андропов — лирик “долукьяновского” периода партийной поэзии, — став председателем ГБ, мечтал о радиоприемниках, которые не ловили бы “вражьи голоса”. Услышав об этой его идее, помню, я дурачился: в год 100-летия Ильича объявят конкурс на изобретение магнитофона, который не записывает антисоветчину. Победителю — Ленинскую премию…»654 (а впервые образ «поэта-палача» встретился в пьесе Шварца «Обыкновенное чудо», 1954; здесь на реплику короля: «Ну, это уж слишком! Палач!», — придворная дама Эмилия отвечает: «Он не придет, он работает в газете министра-администратора. Пишет стихи»).
Вместе с тем некоторые черты «поэта-палача» (как в случае с Кащеем из «Сказки о несчастных лесных жителях») взял на себя секретарь ЦК КПСС по идеологии Суслов: «Михаил Суслов, долговязый, с густой россыпью перхоти на плечах человек, напоминавший сельского учителя, в эти последние весенние дни 1957 года был особенно занят»655 (у Высоцкого: «Он был обсыпан белой перхотью, как содой»).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
По словам начальника охраны Суслова Бориса Мартьянова, тот «носил старое тяжелое пальто с каракулевым воротником»656 (у Высоцкого: «Он говорил, сморкаясь в старое пальто»).
А после просмотра фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» Суслов спросил режиссера: «Михаил Ильич, за что вы нас так ненавидите?!»657 (у Высоцкого палач говорит: «Ну за что же они / Ненавидят меня?!»). Аналогичный вопрос задавал и Андропов Юрию Любимову: «Он говорит: “А что вы нас так ненавидите, мечтаете, чтобы нас повесили на фонарях, как в Индонезии?” — “Боже меня сохрани, — отвечаю. — Но вы же видите, к чему коммунизм-то приводит”»[2306].
Теперь остановимся на одном из набросков к «Палачу»: «Срывая ногти на руках, я скреб по стенам»[2307], — который имеет своим источником черновик «Моей цыганской»: «Лажу по стене я» (АР-4-34, 36). Похожий образ встречается в «Чужой колее»: «Но покорежил все же он / У колеи весь левый склон» (АР-2-146), — то есть тоже «скреб по стенам» (ср. в поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин», 1924: «Кто из вас решетчатые прутья / не царапал и не грыз?!»).
Можно даже заметить ритмическое и смысловое сходства в набросках к «Палачу» и к стихотворению «Дурацкий сон, как кистенем…»: «Срывая ногти на руках, я скреб по стенам» = «Сжимал я челюсти, дробя / Эмаль зубную» (АР-8-67). Другая параллель связана с мотивом авторского самобичевания: «Мы попели с мудрейшим из всех палачей» (АР-16-192) = «И пели бодро, в унисон» (АР-8-67).
Набросок «Срывая ногти на руках, я скреб по стенам» датируется 1975 годом, и тогда же были написаны «Купола», в которых присутствует близкий мотив: «И побалуй ладони ожогами, / Обдери себе душу порогами» (АР-1-20).
В общих чертах ситуация в «Палаче» близка и к песне «Ошибка вышла», где власть тоже появилась внезапно: «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери / И озарился изнутри / Здоровым недобром». Здесь действие происходит в психбольнице, а в «Палаче» — в тюрьме: «Я стукнул ртом об угол нар и сплюнул зубы» (АР-16-188), «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете / И рычал что есть сил, — только зубы не те, / Я почти раздавил свой неострый кадык, / Когда в келью вошел этот милый старик» /5; 474/. Имеется в виду тюремная келья, как в четверостишии И. Губермана: «Тюремная келья, монашеский пост, / за дверью солдат с автоматом, / и с утренних зорь до полуночных звезд — / молитва, творимая матом», — или в «Дне без единой смерти» (1974) Высоцкого: «На день запрут в сырую келью / И вечный страх, и страшный рак» (АР-3-91). И на той же странице рукописи говорится о том, что власти заперли в тюрьму саму Смерть: «В уютном боксе в тишине / Лежит на хуторе бутырском / И стонет храпом богатырским, / И видит пакости во сне».
Вообще все действия лирического героя, совершенные им до появления палача, то есть «битье о стену», «рычание что есть сил» и «срывание ногтей на руках», находят соответствие в воспоминаниях отказника Эфраима Холмянского, объявившего голодовку в таллинской тюрьме и посаженного за нее в карцер осенью 1984 года: «Хочется вырваться из этого каменного мешка, разметать всё, сломать, сокрушить и вырваться на волю. Не могу сидеть, я должен сделать что-то, предпринять, биться, биться головой об эту стенку.
Со страшной силой цепляюсь в пристегнутую к стене шконку. Изо всех сил пытаюсь вытащить ее, до крови срывая ногти. Вдавливаю руку в шершавую поверхность камня. «…> Биться! Биться головой об стену! Унять боль души, отвлечь ее, перебить другой болью! Что есть силы, бью кулаками по этим толстым стенам, кричу, что есть мочи: “А-а-а-а!”»[2308] [2309].
