Интересно также сопоставить «Моих капитанов» с более ранней песней «Мне каждый вечер зажигают свечи…»: «И теперь в моих песнях — сплошные нули. / В них всё больше — прорехи и раны. <.. > Вы ж не просто с собой мои песни везли — / Вы везли мою душу с собою» = «В душе моей — пустынная пустыня <.. > Обрывки песен там и паутина». Очевидно, что в обоих случаях разрабатывается мотив внутренней опустошенности лирического героя.
А мотив его заарканенности из наброска «Как заарканенный…» уже был разобран выше на примере «Разбойничьей» и «Живучего парня» — вспомним образы плахи и виселицы: «А в конце дороги той — / Плаха с топорами» /2; 81/, «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают. <…> Сколь веревочка ни вейся — / А совьешься ты в петлю!» /5; 65/, «Когда постарею, / Пойду к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» /5; 105/.
К 1971 году (песня «О поэтах и кликушах») относится возникновение мотива распятия: «Дуэль не состоялась или перенесена, / А в тридцать три распяли, но не сильно», — который в 1977 году будет подробно разрабатываться в стихотворении «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?».
Этим же годом датируется стихотворение «Палач», в котором развернуто показана и подготовка к казни. А работа над данным стихотворением началась в 1975 году, о чем свидетельствуют сохранившиеся наброски /5; 474/. Непосредственным же толчком к его созданию мог послужить просмотр Высоцким премьеры спектакля «Дело Дантона» (по пьесе Станиславы Пшибышевской) в Варшаве 25 января 1975 года. Этот спектакль произвел на него большое впечатление, что нашло отражение в дневнике: «Всё понял я, хоть и по-польски. Актер — Робеспьера играл. Здорово и расчетливо. <…> Хорошо бреют шеи приговоренным к гильотине. Уже и казнь показывать не надо, уже острие было на шее» /6; 279/.
Проследим, как меняется авторское отношение к герою по мере развития сюжета стихотворения.
Сначала лирический герой, как и в других произведениях, в которых он выступает без маски, очень близок к автору и практически неотличим от него: «Когда я об стену разбил лицо и члены / И всё, что только было можно, произнес, / Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены”» /5; 139/.
Первая строка из этой строфы заставляет вспомнить, как сам Высоцкий характеризовал свои взаимоотношения с советской властью — борьба с ватной стеной. Обратимся к свидетельству Марины Влади: «Володя часто говорил мне, что на Западе люди знают Сахарова, отказников, диссидентов, о которых пишут газеты, но плохо представляют себе, что такое ежедневное, изматывающее давление, борьба с “ватной стеной”, как он называл любое общение с чиновниками, решавшими его судьбу, личную жизнь, карьеру»[2282] [2283] [2284] [2285]; «Мне все время казалось, что он бьется головой о ватную стену — в том-то и дело, что о ватную, а не бетонную: расшибиться нельзя, стонов не слышно, а результат всё равно нулевой. <…> Его убивало непризнание — да, непризнание, хотя он был безмерно любим и неслыханно популярен. Ведь в то время писателем считался лишь тот, кого приняли в Союз писателей, а его не принимали, и он как бы не имел права считаться причастным к литературе. Ни один француз никогда это не понял бы. <.. > Он жестоко страдал из-за невозможности пробиться через ватную стену и очень по-русски глушил эту боль и обиду в алкоголе. Взрывная смесь экстаза и мук очень продуктивна для творчества, но губительна для человека. Владимир метался, переходя от отчаяния к надежде и снова впадая в отчаяние, — все это происходило у меня на глазах»635 (поэтому и в черновиках «Палача», сражаясь со стеной, лирический герой «в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Об этой «ватной стене» Высоцкий говорил не только с женой, но и со своими знакомыми: «О чем были у нас разговоры? Как ни странно, совсем не о политике. Об атмосфере, которая нас окружала, о той вате, в которую мы были завернуты, о составе воздуха, которым мы дышали. О недоразбуженных, недопроявившихся, несо-стоявшихся…»636.
А в интервью 7 января 1980 года корреспонденту редакции иновещания Всесоюзного радио Инне Шестаковой, рассказывая о том, почему на фирме «Мелодия» не выходят пластинки с его песнями, Высоцкий позволил себе такую реплику: «Я на очень высоком уровне получаю иногда согласие, потом оно вдруг как в вату уплывает. Прямо и не знаешь, кто перед тобой и кого конкретно надо душить, кого надо брать за горло. Не знаю, не знаю»637.
Образ «ватной стены» встречается и в стихах: «Что же выходит — и пробовать нечего, / Перед туманом — ничто человек?» («Туман», 1968), «Только кажется, кажется, кажется мне, / Что пропустит вперед весна, / Что по нашей стране, что по нашей стране / Пелена спадет, пелена» («За окном — / Только вьюга, смотри…», 1970), «Всё закрыто — туман, пелена» («Аэрофлот», 1978; черновик /5; 560/), «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму» («Затяжной прыжок», 1972), «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату» («Я груз растряс и растерял…», 1975).
Эту же вату упоминает лирический герой в черновиках «Песни конченого человека» и «Райских яблок»: «И теплой ватою закутаны мозги» (АР-4-151), «Сладость
— ватой во рту, и ругательства трудно сказать» (АР-3-159).
Объясняется это тем, что власть сама состоит из «ваты»: «Мы — манекены, мы
— без крови и без кожи, / У нас есть головы, но с ватными мозгами» («Мы — просто куклы, но… смотрите, нас одели», 1972; черновик /3; 258/). Поэтому они «обложили ватой» (то есть «закутали», «забинтовали» и «запеленали») всю страну, включая лирического героя: «Не ноют раны, да и шрамы не болят — / На них наложены стерильные бинты» («Песня конченого человека»), «Как херувим, стерилен ты» («Баллада об уходе в рай»), «Зато я, как ребенок, — весь спеленутый до пят / И окруженный человеколюбьем» («Баллада о гипсе»), «Я в тот момент был весь кровав, взъярён и страшен. / Он взял салфетку и отёр меня шутя. / Я был настолько этим жестом ошарашен, / Что я замолк и шмыгнул носом, как дитя» («Палач»; редакция 1975 года — АР-16-188), «Он пожелал мне доброй ночи на прощанье» («Палач»; основная редакция, 1977), «Пеленают в полотенце — / Никуда от них не деться» («Письмо с Канатчиковой дачи»; черновик[2286] [2287]), «И теплой ватою закутаны мозги» («Песня конченого человека»; черновик — АР-4-151) («стерильные» = «стерилен»; «бинты» = «спеленутый» = «пеленают» = «закутаны»; «И окруженный человеколюбьем» = «Он взял салфетку и отёр меня шутя», «Он пожелал мне доброй ночи на прощанье»; «как херувим» = «как ребенок» = «как дитя»). Тут же вспоминаются «Затяжной прыжок» и «Ошибка вышла»: «Исполнены потоки / Забот о человеке», «И все врачи со мной на вы, / И я с врачами мил».
А конченый человек, которому на раны наложили бинты, родственен образу инвалида из «Баллады о гипсе»: «Пора туда, где только “ни” и только “не”» = «Видит бог, что дошел я до точки»; «Не ноют раны, да и шрамы не болят — / На них наложены стерильные бинты» = «Каждый член у мене — / расфасованный»; «Уже на свет не реагируют глаза, / Рефлексов нет…» = «Задавлены все чувства…».
***
До сих пор мы говорили об образе «ватной стены». Но и образ «просто» стены как олицетворения несвободы появляется уже в самых первых песнях Высоцкого: «Мне нельзя на волю — / Не имею права, / Можно лишь от двери до стены» («За меня невеста…»). Далее этот образ находим в «Штрафных батальонах» (1963) и «Марше физиков» (1964): «8 прорыв идут штрафные батальоны», «Тесно сплотились коварные атомы — / Ну-ка, попробуй, прорвись ты». И лирический герой надеется прорваться: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму, / Хоть условья паденья — не те» («Затяжной прыжок», 1972). Но такой прорыв, как правило, заканчивается трагически: «Еще бы, взять такой разгон, / Набраться сил, пробить заслон — / И голову сломать у цели!» («Штормит весь вечер, и пока…», 1973), — что напоминает черновой вариант «Затяжного прыжка»: «Я пробьюсь сквозь воздушный заслон и сквозь тьму» /4; 281/. Но это ему не удается, поскольку «лишь серость пробивает атмосферу» («Представьте, черный цвет невидим глазу…», 1972), а чернота, ультра и инфра — нет, то есть все неординарные и инакомыслящие люди находятся под запретом («Мы черноты не видели ни разу — / Лишь серость пробивает атмосферу», «А “инфра”, “ультра” — как всегда, в загоне»). Поэтому в «Погоне» (1974) лирический герой уже не пытается прорваться сквозь стену, понимая, что здесь его может ожидать лишь смерть: «Лес стеной впереди — не пускает стена, / Кони прядут ушами — назад подают. <.. > Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!».
