Годом ранее было написано стихотворение «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976), в котором лирического героя тоже казнили, причем он описывал себя абсолютно одинаково: «И кричал со всхрипом я — люди не дышали» = «Но когда своим хрипом я толпы пройму»; «…совесть не потерял! <…> Но чиста она, вот!» = «Годен в смысле чистоты и образованья»; «Был раб божий, нес свой крест <.. > Отрубили голову…» = «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь».
Как видим, в обоих случаях присутствуют религиозные мотивы, и поэт выступает в роли Иисуса Христа, который либо несет свой крест и его убивают (в первом стихотворении), либо подвергается истязаниям и распятию (во втором).
Помимо того, здесь возникает явное сходство с песней «Ошибка вышла», где власть истязала душу лирического героя: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут…». А в стихотворении «Что быть может яснее…» власть избивает его совесть и при этом заметает следы своих преступлений: «Били — пятна замыты» (как известно, в советских тюрьмах и лагерях следователи часто избивали заключенных резиновыми дубинками, которые не оставляли следов), — что восходит к черновикам «Памятника» и к «Горизонту»: «Смыты пятна, нате смерьте» (АР-6-42, АР-11-122), «Чтоб не было следов — повсюду подмели».
Казнь уже началась, а я всё повторял:
«Всё стерплю, моя власть — совесть не потерял!» Ночь из ста, обормот, с ней бывал не в ладах, Но чиста она, вот! Она — в первых рядах.
Желание героя стерпеть мучения, которым его подвергает власть, уже встречалось в песнях «Бодайбо» и «Разбойничьей», где он находился в лагере и остроге: «Срок закончится — я уж вытерплю», «Стиснуть зубы да терпеть'.»; в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…», где он из последних сил держался «на вертящемся гладком и скользком кругу»: «Потерплю и достойного подстерегу»; в «Моих похоронах», где вампиры пили у него кровь: «Я во сне перетерплю — / Я во сне воинственный!»; в черновиках песни «Ошибка вышла», где его истязали «врачи» (те же вампиры): «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Рояль терпел побои, лез из кожи» (такие же побои он терпел в «Песенке про Козла отпущения»: «А сносил побои весело и гордо»). А в «Песне самолета-истребителя», устав от своего внутреннего двойника, герой говорил: «Терпенью машины бывает предел». И позднее он повторит эту мысль в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И лопнула во мне терпенья жила, / И я со смертью перешел на ты» (а до этого он пытался перетерпеть мучения: «Я суеверен был, искал приметы, / Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда»). Данный мотив находим также в черновиках «Баллады о ненависти» (1975) применительно к советской власти, терпеть которую невозможно: «Но нельзя же так жить, но нельзя <же> терпеть» (АР-2-203)632.
В целом мотив казни имеет в творчестве Высоцкого длинную предысторию, начиная с «Песни о вещей Кассандре» (1967): «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах». В том же году пишется песня «Наши предки — люди темные и грубые…», в которой власть (представленная в образе инквизиции) использует народные суеверия и слухи для борьбы с инакомыслящими: «Ой! Вон блюдце пролетело над Флоренцией! — / И святая инквизиция под страх / Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах».
А в образе ученого лирический герой будет выступать и в «Балладе о Кокильоне»: «Любил наукой баловаться он <…> Но мученик науки, гоним и обездолен…», — что восходит к стихотворению «Я тут подвиг совершил…» (1967) и к песне «Он был хирургом — даже “нейро”…» (1967): «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!», «В науке он привык бороться».
Что же касается мотива сжигания на кострах, то он получает следующее развитие: «Или — в костер? Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил? / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил» («.Дурацкий сон, как кистенем…», 1971), «Но жгут костры, как свечи, мне — / Я приземлюсь и в шоке — / Прямые, безупречные / Воздушные потоки» («Затяжной прыжок», 1972), «И запылают сто костров — / Не жечь, а греть нам спины» («День без единой смерти», 1974 — 1975; а в обычные дни эти костры «жгут спины»), «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть, — / И кровь шла, как из бочки без затычки, / Я не умел ее остановить» («Летела жизнь», 1978; черновик /5; 492/), «Малость зазеваешься — / Изжарят и съедят» («Много во мне маминого…», 1978; черновик /5; 522/), «Мне поджигали связанные крылья» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979; черновик /5; 551/). Последняя цитата напоминает посвящение Олегу Ефремову «Мы из породы битых, но живучих…» (1977), где власть точно так же поджигала крылья не только неугодным людям (лирическому герою Высоцкого), но и неугодным спектаклям: «Чуть было “Чайке” крылья не спалили» (речь идет о спектакле Ефремова «Чайка», поставленном в «Современнике» летом 1970 года), — и черновик песни «Мы взлетали, как утки…» (1975): «Он прошептал, навеки засыпая: / “Обкорнали меня, обескрылили (вариант: [словно] голубя), / Потому я взлететь не могу”» (АР-11-135).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Также и в «Разбойничьей» описываются злодеяния советской власти, сопровождающиеся кровопролитием: «Льют кровинку, хоть залейся! / Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/. Однако мы знаем, что не только этот, но и «тот» мир контролировался властью («чертями» бзз): «Так снова предлагаю вам / Пока не поздно: / Хотите ли ко всем чертям, / Где кровь венозна, / И льет из вены, как река, / А не водица? / Тем, у кого она жидка, / Там не годится» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем…»). Однако из-за того, что лирический герой — «живучий парень Барри», он пробыл там всего один день: «Там вход живучим воспрещен, / Как посторонним».
Между тем о своей окровавленности герой говорит постоянно — например, в «Гербарии»: «…В бушлате или в робе я, / Тянулся кровью крашенный, / Как звали — к [2280] [2281] шалашу», — и в песне «Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…», где также упоминается роба в соседстве с мотивом окровавленности: «Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли / Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!». А в песне «О знаках Зодиака» говорилось: «Вселенский поток и извилист, и крут. / Окрашен то ртутью, то кровью» (сравним с описанием пыток в черновиках песни «Ошибка вышла»: «И кровью харкало перо / В невинную бумагу. <…> Но главный — терпелив и круг. / Плечо стянул жгутом» /5; 391/).
Продолжая разговор о теме казни, обратимся к наброску 1970 года: «Как заарканенный — / Рядом приставленный, / Трижды пораненный, / Дважды представленный» (АР-10-62). Соседство представленности к награде с мотивом казни уже встречалось в стихотворении «Нынче он закончил вехи…» (1967): «Он представлен к ордену / И в печати высечен» /2; 567/; а «заарканенным» лирический герой предстанет в «Живучем парне» («Его тащили на аркане»). Что же касается мотива ран («трижды пораненный»), то и широко распространен в творчестве Высоцкого: «Уйду — я устал от ран!» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Заживайте, раны мои, / Вам два года с гаком! / Колотые, рваные, / Дам лизать собакам» (1969), «Так любуйтесь на язвы и раны мои!» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «И теперь в моих песнях — сплошные нули, / В них всё больше — прорехи и раны» («Мои капитаны», 1971).
Прорехи и раны в последней песне символизируют «изодранную» душу лирического героя: «Ах, душа моя — тельняшка, / В сорок полос, семь прорех» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976), «Обдери себе душу порогами» («Купола», 1975; черновик /5; 358/). Эти же прорехи упоминаются в наброске 1967 года: «В жизни у меня прорехи, / И от пота — во прыщи!» (АР-2-71).
