его мало устойчивости.
Артур понял, они, на редкость, оказались наблюдательны. Ему даже несколько раз ударили рукояткой кинжала по коленям и успев мельком в свете факела взглянуть на своих похитителей, он прочитал по лицам, что они потеряли всякий интерес к его жизни. Холод струёй пробежал по позвоночнику и Артур догадался, что они раздумывают, возится ли с ним дальше или нет?
Высокий индеец что-то быстро сказал и двое резко подхватили его за руки и поволокли по земле быстрым шагом.
Войцеховский отдался на волю этих сильных мускулистых индейцев, пытаясь хотя бы приблизительно предположить, что их может ждать впереди, но судя по грубому обращению, ничего хорошего.
Вероятно, прошло часа три, не более. Индейцы сменили друг друга два раза, волоча его на себе, но уже глубокой ночью, их привязали за руки высоко к деревьям. В темноте, Артур почувствовал близкое присутствие Джона Утермена и даже спросил:
— Вы живы?
— Я жив, — ответил Утермен и даже понимаю, что они говорят, хотя их диалект немного отличается от яхов. Вы еще даже не представляете, что нас ждет впереди, это северные яхи… …и я мужик, знаю… но… — и он замолчал.
Артур силился всматриваться в непроглядную темень и не мог понять, зачем их привязали к деревьям и почему все исчезли. Его мучила боль в ногах, а приходилось стоять на чем-то все время издававшем треск и хруст, как понял он, ветках деревьев, и осознание от глубокой резко наступившей тишины заработало с неутомимой силой и лучше бы оно притупило свою ясность, ибо от того, что приходило на ум, хотелось завыть от дикого страха.
Сжав со всей силы зубы:
— Нас что хотят поджарить? — спросил он у Джона Утермена.
— Предполагаю, что — да… — тихо ответил тот и Войцеховский четко услышал в голосе эти фальшивые дрожащие ноты страха и отчаяния.
Войцеховский напряг все свои силы и постарался силой мышц порвать веревки, связывающие руки, что оказалось совершенно бесполезно. Сплюнув на землю горькую слюну, он выругался на чисто турецком языке, потом стал напрягать зрение, чтобы разглядеть хоть какие-то предметы вокруг, его мозг еще не принял до конца всей реальности, что с ними произошла и хаотично пытался найти выход.
— Такого не может быть — проговорил он и не понятно, кому это он сказал, как понял Утермен, это мысли были сказаны вслух: — Такого просто не может быть… — уже более четче проговорил он и продолжил свою мысль — Двадцатый век на дворе, а нас поджарят живьем? И за что? Просто, потому что мы белые? Я в своей жизни не тронул пальцем ни одного индейца.
Не сразу, видимо ему нужно было время для раздумья, а может потому, что мысли совершенно не этим были заняты, но вскоре Джон Утермен ответил:
— Эта телега уже катится произвольно. Знаете, господин Войцеховский, самое интересное то, что я не могу поставить свою и возможно вашу смерть даже им в вину. Я и перестал быть проповедником после одного случая, который до сих пор часто мне сниться. После того, как мои глаза увидели, что способны сотворить люди друг с другом, я не смог больше взять в руки библию и проповедовать мир и дружелюбие. Во мне что-то надломилось. Мне показалось настолько несуразным вдалбливать в другие головы мысли о прощении и призывать к милосердию, потому что я четко понимал в тот момент, насколько это пустые слова, и я сам не смог бы сделать того, к чему призывал, если бы на моих глазах издевались над моим ребенком или любимой женой.
Войцеховский закрыл глаза и обессилено прислонил голову к дереву.
— Пока меня Бог миловал от таких зрелищ — проговорил. — Вот он страх — настоящий, жуткий страх! Я, по сути, такого никогда и не испытывал! Дай мне Господь силы достойно принять смерть, не смотря ни на какую боль! — и вдруг, открыв глаза, обратился снова к Утермену. — Давайте разговаривать, иначе страх совсем овладеет нашей душой.
— Давайте — покорно согласился Утермен.
Они с трудом, как назло, подыскивали слова, чтобы завязать беседу и первым нашёлся Утермен. — Я понимаю их язык, это те же самые яхи, которым я уже пять лет таскал сухари и различную утварь, но индейцы пока не знают об этом. Вы гостили у южных яхов, не дай бог дикарям узнать об этом!
Войцеховский еле терпел боль и уже всем своим телом висел на веревках, связывающих руки и от повышенного натяжения, они глубоко впивались в запястья, но держать свой вес силой ног, не было сил. Руки онемели и холод ночи въедался настойчиво в тело, вызывая озноб, так, что зубы стали отбивать барабанную дробь непроизвольно. Это было мукой.
— Держитесь. — услышал он рядом голос Утермена, который словно чувствовал его состояние. С закрытыми глазами, читая про себя единственную молитву, которую он и знал то кусками, отрывочно, как заклинание, он вновь и вновь произносил своему сердцу, интуитивно чувствуя, где находиться частица Господа. Вся жизнь, какими-то вспышками, событиями и самыми дорогими лицами вставала как на кинопленке в памяти, пробуждая огромную тягу соприкоснуться хоть еще один раз с ними, сказать те слова, которые были не досказаны и именно это было сейчас самым важным! Щемящей болью в сердце гложила тоска по дочери, которую он, вероятно, уже никогда не увидит, её маленькие цепкие и такие хрупкие ручонки не коснуться его щеки, не обнимут за шею, и только сейчас и это самому ему было удивительно, он так ясно понимал смысл и счастье всей своей жизни — это её маленькие ручонки, когда они обвивали его за шею и только в эти самые моменты он и был по-настоящему счастлив, а все остальное — это ложная, иллюзорная суета, вечный круговорот бытовых проблем, стремление иметь как можно больше денег — отодвинулось в такой дальний угол, что казалось смешным и даже нелепым! У него по щеке скатилась скупая слеза, может быть единственная и первая за прожитую жизнь, потому что он никогда не плакал и не думал ни о ком с такой тоской, какая рвала сердце на части сейчас. Он понял, что еще час, но может быть два ему хватит сил висеть всей массой своего тела на руках и все, пришёл его час.
