Друзья подошли к дому Петра Андреевича.
— Зайдем ко мне, — предложил князь. — Хорошо пообедаем.
— Нет, благодарю, — учтиво ответил Шульц, — боюсь, мне пора идти.
Предложение Суздальского было Герману чрезвычайно лестно, а мысль о «хорошем обеде» в одном из богатейших домов Петербурга возбуждала скудный аппетит Германа, который в последнее время сильно экономил, и — в том числе — на еде. Но всякий раз, когда Петр Андреевич приглашал своего друга в гости, перед последним всплывал грозный образ деспотичного старого князя, которого Шульц ни разу не видел, но тем не менее очень боялся. Герман был карьерист, однако, видя отношение Андрея Петровича к сыну, он был далек от праздных мыслей, будто бы сей великий государственный муж стал принимать какое-либо участие в его, Германа, продвижении по службе.
Петр Андреевич взбежал на крыльцо и повернулся к своему другу:
— Ну так что, Герман, зайдешь?
— Я… — Герман неуверенно сделал шаг вперед.
— Я познакомлю тебя с отцом, — пообещал Петр Андреевич. — Он хоть и брюзга, но человек весьма умный и презанятный собеседник.
Такое предложение слегка озадачило Шульца, и он поставил ногу, уже было занесенную над ступенью, обратно на тротуар.
— Прости, князь, в другой раз, — сконфуженно ответил он. — Я обещал сегодня увидеться с матерью.
— Успеешь увидеться! — настаивал Петр Андреевич. — Зайди ненадолго.
— Нет, право, милый князь, мне неловко, но я…
— Тебя пугает отец? — неожиданно спросил Суздальский, слегка нахмурив густые свои брови.
— Ну что ты, друг мой, разумеется, нет, — солгал Герман.
— Ах, стыдитесь, господин Шульц, стыдитесь! — с наигранной строгостью восклицал Петр Андреевич. — Называете меня своим другом и сразу же нагло лжете мне прямо в глаза.
— Петр Андреевич, право слово…
— А знаешь что, Герман Модестович? — сказал князь. — Завтра старик собирался отбыть в деревни — проверить сбор урожая. Стало быть, жду тебя к шести.
— Но, Петр Андреевич!
— Возражений я слышать не намерен. Alors, au re-voir, monsieur Chultz![5] — произнес напоследок Суздальский и скрылся за дверью, которую за ним закрыл лакей.
Погруженный в неприятные думы Герман побрел по Конногвардейскому бульвару в сторону Манежа. Разумеется, если бы Шульц и вознамерился отправиться к какой-то матери, то родная мать его была бы последней в этом списке.
* * *
Напольные часы в столовой Суздальских показывали четверть седьмого. Старый князь сидел на высоком стуле, гордо выпрямившись и аккуратно положив руки на стол. Несмотря на преклонный возраст (ему уже шел девятый десяток), старый князь находился в блестящей физической форме. Ежедневные упражнения не лишили его нестарое тело природной худобы, однако сделали чрезвычайно жилистым, наградив многочисленными мускулами, твердыми, словно кремень. Да и по характеру Андрей Петрович был настоящий кремень. Об этом можно было судить хотя бы по его лицу, которое вдоль и поперек избороздили глубокие морщины. Князь Суздальский имел большой лоб, на который спадали белоснежные пряди; усов и бакенбард старый дипломат отродясь не носил, что позволяло всякому отметить чрезвычайно выдающийся волевой его подбородок. Выцветшие серые глаза всегда взирали строго и спокойно, и посему в нынешнем их выражении не было ничего необычного.
Часы пробили четверть седьмого.
Обед был назначен на шесть.
Князь ждал.
— Pardonez moi, papа, je suis en retard![6] — бросил на ходу Петр Андреевич, ворвавшись в столовую и усаживаясь за массивный стол по другую сторону от отца.
— Можете подавать, — обратился к прислуге князь Андрей Петрович и выразительно взглянул на часы. «Учитесь пунктуальности, молодой человек», — говорил этот взгляд.
— Каюсь, батюшка, — улыбнулся Петр Андреевич, — но я был до того увлечен одной презанятной беседой, что самым неприличным образом позабыл о времени.
— Ты снова встречался со своим приятелем, губернским секретарем Германом? — поинтересовался князь ровным тоном.
— Точно так! — ответил сын.
Старик принял вид угрюмый и мрачный, выражающий явное неодобрение и осуждение; однако ничего не сказал.
— Мое общение с ним тревожит вас, papа? — осторожно спросил Петр Андреевич.
— Тревожит, Петр Андреевич, это так, — кивнул Суздальский.
Молодой князь ожидал продолжения, но, так как оного не последовало, решил немедленным образом обозначить свои позиции:
— Возможно, папенька, — при этом слове старый князь нахмурился, — вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.
— Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? — заключил Андрей Петрович.
— Да, отец.
— Печально, Петр Андреевич, весьма печально, — задумчиво протянул старый князь.
— Разрешите узнать причину постигшей вас печали, — произнес Петр Андреевич.
— Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, — отвечал старый князь, — однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.
— Позвольте полюбопытствовать, какое? — с наигранным недоумением спросил молодой князь.
— Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, — сказал старый князь.
— Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу — если речь идет не о войне, разумеется? — возразил Петр Андреевич.
— Все верно, — кивнул старик, — я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.
— В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, — произнес молодой князь.
— Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, — строго ответил Суздальский. — Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.
— Отчего же?
— Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.
— Но, отец, этот человек — один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, — вступился за друга Петр Андреевич, — а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.
— Но он не дворянин, — отрезал старый князь, — и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения — я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, — и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.
— Нет, отец, — вспыхнул Петр Андреевич, — здесь вы не правы. Я покажу обществу блестящего, умнейшего, образованнейшего человека. И я докажу свету, что мир не единственным дворянством дышит!
— Ты потерпишь неудачу.
— Вот и посмотрим! — дерзко заявил молодой князь. — Я готов бросить вызов нашему обществу.
— Ты готов удовлетворять свои амбиции, — уточнил Суздальский. — А Герман? О нем ты подумал? Его чувства ты учел? Что будет с этим молодым человеком, если я окажусь прав, если общество раздавит его, надругается над его нежными чувствами? — Каждый вопрос старого князя эхом отдавался в столовой, и каждое слово его словно гроза обрушивалось на Петра Андреевича.
— Больше всего на свете Герман хочет доказать свету, что он достоин его, — холодно ответил молодой князь.
— Свету бессмысленно что-либо доказывать, — медленно произнес Андрей Петрович, обретя былое спокойствие. — Свет совершенно не заботят личные качества человека, его достижения, ум — все это на втором плане. На первом месте стоят происхождение и состояние человека — так всегда было и всегда будет. Забудь о мысли представить его свету.
— Отец, вы ошибаетесь, и я вам это докажу, — процедил сквозь зубы Петр Андреевич.
— Мне тоже ничего не нужно доказывать, Петр Андреевич, — произнес старый князь, — я восемьдесят лет прожил на свете, и восемьдесят лет я прожил в свете. Поверь же мне: я знаю его вдоль и поперек. Твои стремления похвальны. Но предупреждаю тебя: они не принесут твоему другу ничего, кроме горя, отчаяния и унижения, а тебе достанутся разочарование и чувство вины. И молись Богу, чтобы ошибка твоя не привела к непоправимым последствиям. Рана, которую Герман получит, оказавшись лицом к лицу с этим светом, уничтожит его целиком. Ты потеряешь своего друга.
Петр Андреевич слушал отца — человека старого и неоднократно наблюдавшего за тем, как эпохи сменяют друг друга.
Столько лет, столько событий, столько перемен. Россия не та, что была при государыне Екатерине. Нравы за шестьдесят лет порядком изменились. Старик не в силах осознать, что мир не стоит на месте, но на всех парусах летит вперед, что эпохи сменяют друг друга, и чем дальше, тем быстрее это начинает происходить. И нравы — нравы тоже меняются, и так же быстро, как и эпохи. Люди быстро привыкают ко всему новому, необычному. Увы, старому человеку понять это никак невозможно.
