Я повернулся на крик, никого не увидел, и вдруг что-то стукнуло меня по ноге, сразу раздался грохот, и я упал, больно ударившись плечом. На миг стало темно в глазах, потом я увидел, что сверху мне на лицо медленно опускаются хлопья копоти. Я оперся на руки, встал и снова упал, но уже не ушибся. Кирка выскочил из-под арки и подбежал ко мне. Я сел и удивленно посмотрел на него. Я никогда не видел у Кирки такого лица. Потом я заметил, что Кирка смотрит мне на ногу, и тоже посмотрел. Штанина ниже колена была в крови. Потом я услышал, что кто-то тихо хнычет надо мной, поднял глаза и увидел Земскова.
— Валь, я не хотел, честное слово, нечаянно, — сказал Земсков и заплакал.
— За нечаянно бьют отчаянно, — сказал Кирка и дал ему по шее. — Что там было?
— Запал от РГД, — пропищал Земсков. — Я же кричал, я из окна черного хода увидал…
— Помоги лучше, — Кирка наклонился, взял меня за плечо. — Бери за другую руку, — прикрикнул он на Земскова.
Они помогли мне подняться, и я встал на одной ноге.
— Больно, Валь? — спросил Кирка.
— Нет, — сказал я. И правда, боли я не чувствовал.
— Осколки от запала большие не бывают, — сказал Кирка. — Попробуй, идти сможешь?
Я осторожно опустил ногу. Боль была несильной.
— Ладно, отпустите, — сказал я. — Надо по улице пройти незаметно.
Медленно проковылял я по улице до нашего дома. Кирка и Земсков прикрывали меня сбоку, чтобы не была видна окровавленная нога.
— Чеши отсюда, — сказал Кирка Земскову, когда мы добрались до дверей квартиры.
Ранка была небольшой. Кирка принес из кухни воды, и мы промыли ее, потом замотали чистой тряпицей.
— Застирай холодной водой, — сказал я Кирке, и он пошел отмывать штаны.
Я лег на диван и стал глядеть в окно на медленно сереющее небо с легкими прозрачными облаками. Нога не болела, но настроение у меня было неважное. Я знал, что из-за этой пустяковой царапины очень расстроится мать. Она даже будет плакать.
Ну зачем ей плакать из-за этой царапины, — думал я, — если она совсем не болит.
Из кухни вернулся Кирка. Он здорово намочил штанину, но кровь отстиралась. Я надел брюки и снова лег на диван.
— Ну, как? — спросил он.
— Ничего. Ты скажи Земскову, чтобы не болтал, ладно?
— Ты что, думаешь, так пройдет?
— Заживет, конечно, — ответил я и почувствовал некоторую гордость тем, что я — раненый и могу проявить все свое мужество и презрение к боли. Но на Кирку это не произвело никакого впечатления.
— Зря, — сказал он. — Нужно к врачу, осколок вынуть, а то заражение может получиться.
— Подожду до завтра, — ответил я.
Кирка еще немного посидел возле меня и пошел домой. А я остался лежать на своем диване, глядеть на кусок неба в окне и думать.
Я думал, что теперь знаю, как раненый солдат лежит на поле боя, когда его товарищи ушли вперед. Солдат лежит, радуется тишине и тому, что жив, и ждет санитаров. Потом мне показалось, что я сам — солдат, лежащий на поле боя. Я долго отстреливался от наседавших врагов, бился с ними врукопашную, когда они дошли до моего окопчика. Они тяжело ранили меня, но я уничтожил их всех, и вот лежу теперь на исходе дня и смотрю на тусклый закат; мой верный ППШ лежит рядом и остывает после боя, и так тихо вокруг, а где-то вдалеке играет музыка, как в кино. Я даже чуть приосанился лежа, потому что не может же солдат лежать кое-как, даже если тяжело ранен…
Но все это я воображал одной половинкой сознания, а второй думал о матери.
Моя мать — странный человек. Она скорее поверит тому, чего никогда не было, чем тому, что случилось на самом деле. Вот если я расскажу ей все как было. Что во дворе двадцать девятого дома догорал костерок, и я зачем-то подошел к нему, а в огне калился запал ручной гранаты, а запалы такие штуки, которые имеют привычку взрываться, если их кидают в огонь… Нет, моя мать ни за что не поверит в такую простую и правдивую историю. Она, конечно, не станет прямо обвинять меня во лжи. Она просто начнет говорить о том, что мне четырнадцатый год, и пора бы уже взяться за ум, не делать глупостей. И выйдет так, что мать этими своими словами начисто перечеркивает мою правдивую историю, не верит в то, что я нисколько не виноват в случившемся. Вообще все взрослые всегда считают, что в любом происшествии должен быть кто-то виновен. Они отрицают случайности, по крайней мере, те случайности, которые происходят с детьми. Вот недавно мать шла из магазина и разбила бутылку постного масла — просто оборвалась ручка у старой авоськи и бутылка вывалилась. Понятно, что произойдет со стеклянной бутылкой, если она грохнется на плиты тротуара. Мать, конечно, огорчилась, было жаль масла, но ничего не поделаешь — случайность. Она так и сказала: «Ах, какая досадная случайность!» А вот если бы бутылка разбилась у меня, то это уже не было бы случайностью. И я стал придумывать для матери какую-нибудь такую историю о моем ранении.
Конечно, проще всего было сказать, что я сам бросил запал в костер, и он взорвался. Но не очень приятно брать вину на себя, когда ты же еще и пострадавший. Нет, эта история мне не понравилась, и я стал придумывать другую.
Я перебрал несколько вариантов, среди которых был случай с бешеной собакой, ворвавшейся в наш двор. Я уже красочно представил себе огромную, ростом с мотоцикл, собаку со вздыбившейся шерстью и оскаленными кривыми клыками, между которыми извивается мокрый красный язык. Я сражался с этой собакой и выгнал ее со двора, чтобы она не причинила вреда нашим соседям по дому… Вот… Только один раз собака изловчилась укусить меня за правую икру…
Да, это была эффектная история, я чуть было сам не поверил в нее. Но в ней были недостатки: во-первых, у меня на ноге была только одна ранка, а от укуса должно было остаться несколько; во-вторых, в то время в городе не водилось вообще никаких собак, не было даже кошек, не было и голубей — все они исчезли в блокаду и развелись только много лет спустя. Словом, история с бешеной собакой не подходила. Ведь когда хочешь, чтобы тебе поверили, нужно изобрести ложь, которая выглядела бы правдивее самой правды.
Я пожалел о том, что такая интересная история пропадает зря, и начал сочинять другую. Но тут стала немного побаливать нога, и я стал думать, задета или не задета кость и как там сидит в моей ноге кусочек красной меди, из которой делают гранатные запалы. Я думал, а нога болела. Пришлось размотать тряпицу, она присохла к ранке, и я не стал отдирать. А вокруг ранки кожа покраснела и чуть припухла. После того, как я увидел все это, боль стала казаться еще острей. Я уже не думал ни о каких историях и не знал, что говорить матери.
Незаметно для себя я задремал, но когда мать стукнула дверью, сразу проснулся и почувствовал прежнюю боль.
— Ты чего валяешься? — спросила мать.
— Так, ничего.
— Набегался?
— Ага, — я старался отвечать покороче, чтобы только мать ничего не заподозрила. Вообще-то моя мать очень догадливая.
Я старался оттянуть как-нибудь неприятный разговор, чтобы мать спокойно поужинала. И еще потому, что за давнишнее всегда попадает меньше. Вот если бы ранение это произошло неделю назад, то как бы сейчас просто было сказать: «Знаешь, мам, тут неделю назад мне железяка попала в ногу, но уже прошло». Тогда мать повздыхала бы, конечно, сказала чего-нибудь, и все бы обошлось мирно. А теперь я предчувствовал крупное объяснение, да еще со слезами. А кому приятно видеть, как плачет его мать.
Пока мать возилась на кухне с ужином, я готовился сказать ей о случившемся, ведь скрывать было уже невозможно, потому что я не был уверен, что смогу встать к столу.
Я прислушивался к звяканью посуды на кухне и со страхом ждал объяснения. Но объяснять ничего не пришлось. Раздался звонок у входной двери, потом — шаги матери и чьи-то голоса. Я почему-то заволновался, даже отвлекся от боли в ноге и невеселых мыслей.
Шаги по коридору приближались к нашей комнате, дверь отворилась. Я скосил глаза и увидел Киркину мать, Марию Сергеевну. Она решительно переступила порог, за ней вошла мать с испуганным лицом, а позади, потупясь, проскользнул Кирка.
— Лежит, герой, — громко сказала Мария Сергеевна и шагнула ко мне. — Показывай ногу!
— Да ну, там нет ничего, — буркнул я, чтобы скрыть растерянность.
Мария Сергеевна схватила меня за ногу, стала задирать штанину, и я вскрикнул от боли.
— Нет ничего, говоришь?
Ее длинные проворные пальцы сразу размотали тряпицу, но она не отделилась, потому что присохла к ране. А мне сразу стало как-то легче от прикосновения пальцев Марии Сергеевны. Ведь она работала в госпитале медсестрой и умела обращаться с ранами.
Пальцы ее быстро ощупывали мою ногу, потом она вдруг рванула тряпицу.
— А-а-а! — заорал я.
— Все! Все прошло, — Мария Сергеевна отбросила тряпицу. И снова ее пальцы успокаивающими прикосновениями ощупывали ногу вокруг раны. А я старался не смотреть на мать, застывшую в напряженном молчании.
