V
Как ни соблазнительным мне показалось это предложение, оно было слишком неожиданным, чтобы принять его немедленно. Я попросил три дня, которые мне были предоставлены, без того, чтобы она показалась мне обиженной этой отсрочкой. Единственно, она посмотрела на меня грустно и как бы под гнетом дурного предчувствия. Я провел два часа с ней; вернувшись к себе, я встретил ужасную сцену ревности, в продолжение которой я ушел в свою комнату и лег в кровать. Но внутренняя борьба, которая обуревала мной, лишила меня сна весь остаток ночи. Я сравнивал между собой двух женщин, которые оспаривали мою судьбу. Одна, живая, веселая, не имеющая никакого образования, была наделена природным умом, который очаровывал всех, кто к ней приближался. Блондинка, небольшая, сложения хрупкого и деликатного, она обладала темпераментом, доходящим до неистовства. Вспыльчивая, деспотичная, она обладала моралью, вполне контрастной ее физическому облику. Другая, крупная, благородная, импозантная, с волосами и глазами эбенового дерева, под внешне властным видом скрывала нежность ребенка и чистоту ангела. Ею нельзя было не любоваться. К тому же, чем никак нельзя было пренебречь, она предлагала мне судьбу превыше всего того, о чем я мог мечтать. Если, в силу привычки, мое сердце склонялось в пользу первой, разум советовал выбрать ту, которая, я полагал, должна была обеспечить мое счастье.
Вот почему всю ночь и последующие я не переставал плавать в нерешительности, когда новая сцена, еще более сильная, чем первая, заставила меня решиться. Я попросил у Матильды три дня, пошел уже восьмой, а я все еще не давал ей определенного ответа. Я, между тем, не переставал с ней видеться, и даже по нескольку раз, каждый день. Однажды вечером, когда я оставался с ней позднее, чем обычно, она сказала мне: «Завтра, либо мы покинем Венецию, либо я ухожу в монастырь». Я попросил у нее срока еще до завтра, поклявшись, что это будет последняя отсрочка и наша участь будет решена. Вернувшись к себе, я нашел разверзшийся ад. Моя фурия, со стилетом в руке, ждала меня за дверью. Не зная, предназначено было это оружие против нее или против меня, я вырвал его из ее рук и холодно прошел в свою комнату, куда она хотела за мной последовать, но я ее вытолкал. Оставшись один, я покинул дом и устремился к Матильде, решившись на этот раз предложить ей бежать либо в Лондон, либо в Женеву. Еще не было и двух часов пополуночи. Я стучал безуспешно в ее дверь, наконец, старая женщина, которая пришла мне ее отворить, вся в слезах, рассказала, что несколько минут спустя после того, как я ее покинул, к ней явились сбиры инквизиции, вручив ей ордер следовать за ними, и силой усадили ее в гондолу. Я был в ужасе. Тайна, с которой этот адский трибунал проводил свои деспотические и варварские решения, и ужас, который он наводил, особенно в Венеции, убеждали меня в невозможности не только оказать ей какую-либо помощь, но и когда-либо узнать о ее судьбе. Я обвинял себя в этом несчастье, и эта мысль добавляла мне горя и угрызений. Следовало, однако, отступить и ограничиться слезами в этом несчастье. В действительности, в течение двенадцати лет я не слышал более разговоров о Матильде. Только шевалье Фоскарини, посол Республики при дворе Вены, на мой рассказ об этом происшествии поведал мне, что эта несчастная девушка по подстрекательству своей гонительницы была заключена в монастырь Новообращенных. Он узнал о ней и ему повезло помочь ей выйти оттуда после шести лет заточения и вернуть ее отцу, которого смерть этой женщины освободила от ее посягательств.
Итак, я остался скованным в своих первоначальных цепях, которые по истечении двух смертельных лет стали более, чем всегда, тяжелыми и невыносимыми. Женщина, под владычеством которой я жил, пребывала под властью своих сильных страстей и, в частности, страсти к игре; ее брат, личность бесчестная, исполненная спеси и, что хуже всего, полностью подчиненная своим желаниям, был почти всегда причиной наших споров. Я пытался руководить им, иногда снисходительно, чаще – с отвращением. Мало помалу, я тоже стал игроком. Не будучи богатыми, ни они, ни я, мы вскоре исчерпали наши деньги, начали делать долги, закладывать вещи, потом – их продавать.
В это время в Венеции существовал известный игорный дом под названием «Ридотто», в котором знатные богачи имели исключительную привилегию терять свои деньги, так же как и знатные бедняки – на самых жестоких условиях займов, которые предоставлялись им, по обращении к Абраму. Мы проводили там все ночи, и почти всегда, возвращаясь к себе, мы проклинали игру и тех, кто ей подвержен.
VI
Этот дом был открыт только во время карнавала. Мы бывали там вплоть до последнего дня, и у нас не было ни денег, ни способа их добыть. Охваченные этой пагубной страстью и поддерживаемые надеждой, этим фатальным миражом игроков, мы закладывали или продавали свои последние вещи, что у нас еще оставались. Собрав таким образом десятку цехинов, мы отправились как-то в Ридотто; там во мгновение ока все было потеряно; можно представить себе наше настроение, когда, оглядывая канал, мы искали себе гондолу; гондольер меня знал, я несколько раз с ним обходился довольно щедро. Видя нас грустными и молчаливыми, этот человек кое о чем догадался и спросил у меня, не нужны ли мне деньги. Приняв вопрос за шутку и ответив в том же тоне, я сказал ему: «Да, пятьдесят цехинов мне бы не помешали». Он посмотрел на меня с улыбкой и, не сказав ни слова, направил свою барку к земле и, соскочив легко на набережную, попросил нас подождать несколько минут; когда он вернулся, он сунул мне в руку пятьдесят цехинов, прошептав сквозь зубы: «Держите и знайте гондольеров Венеции». Я был поражен. Но при виде этих денег мое искушение было столь велико, что не позволило мне никакого из размышлений, которые внушила бы мне без сомнения деликатность в любом другом случае. Броситься в Ридотто, войти в первый же салон, подойти к банкёру и поставить половину суммы на карту было моим единым порывом. Я выиграл и сделал пароли; я продолжил и играл со счастьем столь постоянным, что менее чем в полчаса у меня руки были полны золота. Тогда, увлекая мою компаньонку к лестнице, я слетел вниз по ступенькам, чтобы отдать моему бравому гондольеру сумму, что он одолжил, к которой я добавил значительную благодарность. Я велел отвезти нас домой. Едва я опустошил мои карманы и высыпал золото на стол, как постучали в дверь: это был ее брат. При виде этого богатства, испустив крик радости, он бросился к нему и, наполнив своими доблестными руками до верху карманы, задал вопрос: «Вы все это добыли в игре?». На мой утвердительный ответ он воскликнул: «Ну что ж, подайте руку моей сестре и следуйте за мной. Я поставлю все это на банк, и вы увидите результат». Сопротивление было бесполезно; я сдался, ворча, и мы последовали за ним. Он сидел и стучал картами; нас вскоре окружили игроки. Было уже заполночь; все прочие банкёры ушли. Играли с исступлением. Две первые тальи были ему благоприятны; все золото со стола скопилось перед ним. Мы не осмеливались обратиться к нему ни словом, но делали всевозможные знаки, чтобы заставить остановиться. Они были бесполезны, он упорствовал, начал третью талью, которую не успел довести до конца; едва протекла половина игры, шансы изменились, и все исчезло. Сложив карты с великолепным апломбом и завладев рукой своей сестры, он пожелал мне доброй ночи. Невозможно передать, что со мной приключилось; я удалился в соседнее помещение, называемое несчастливыми игроками и отвергнутыми любовниками комнатой вздохов. Они могли там без помех отдаться своему дурному настроению. Осажденный тысячей покаянных размышлений, я кончил тем, что там задремал, и проснулся только ясным днем; зала была почти пуста. Рядом со мной находился человек в маске, ожидая моего пробуждения; он попросил у меня немного мелочи. Пошарив безуспешно в моем кошельке, я машинально сунул руку в карман одежды. Каково было мое радостное удивление, когда я нашел там горсть цехинов, которые, в пылу моего вчерашнего счастья, я забыл, и которые ускользнули от алчности моего благородного грабителя! Я дал этому человеку цехин, который он сразу схватил, затем, смотря мне в лицо, добавил: «С условием, что я отдам его вам у меня». Говоря так, он взял игральную карту и написал на ее изнанке свой адрес и, передав ее мне, сказал, что я не пожалею, нанеся ему визит. Мой разум был занят моей находкой, и, еще более, благом, которое я сейчас принесу в наше существование, я положил карту в карман, не обращая на нее внимания, и пошел, лучше сказать – побежал домой. Моя подруга ждала меня у окна; она сделала мне знак не шуметь; она спустилась, открыла дверь и, не дав мне произнести ни слова, сказала: «Ступайте в соседнее кафе и приходите, только когда я вас позову». Сказав это, она отошла от окна; я повиновался и, спустя два часа, появился слуга и дал мне знак следовать за ним. Он провел меня в мало посещаемый проулок, упирающийся в канал, в конце которого я должен был ее найти. Мы сели в гондолу; в ней она разразилась рыданиями.
