Мое изумление было безгранично, когда я увидел, что этот человек знает не только мое имя, но и все самые интимные подробности моей жизни. Страсть, что я таил в сердце, мешала мне принять эти столь выгодные предложения, было еще обстоятельство, которое я не стал ему раскрывать. Щедрость его поступка заслуживала, однако, полной откровенности, и я должен был, прежде всего, избегать его ранить. «Я проникся до глубины души размерами богатства, которое вы мне предлагаете, – ответил я ему, – но мне непозволительно стать его счастливым обладателем. Я должен с полной откровенностью доверить вам мотивы моего отказа. Я не в том положении, чтобы можно было думать о женитьбе». Он несколько мгновений хранил молчание. «Мой дорогой сын, – ответил он мне наконец, – я разочарован вами». Я провел остаток дня с отцом и дочерью, и все это время и тот и другая состязались в дружелюбии. Я настолько был покорен другой женщиной, что предпочесть ее этой судьбе казалось мне вещью самой естественной. Я не замедлил вскоре раскаяться, но было слишком поздно. Менее чем месяц спустя это очаровательное дитя вышло замуж за венецианского патриция, который выбрал своей резиденцией Вену; мне дано было позднее встретить их в Вене и жить, близко общаясь с ними во время моего пребывания в этой столице.
IX
После дня, проведенного в спокойной семейной обстановке, я вернулся, немного поздно, к себе; меня ожидала сцена иного рода. Я нашел ту, которой только что принес себя в жертву, в приступе неистовой ревности. В таких случаях эта женщина бывала необычайно груба; увидев меня, она запустила мне в лицо бутылку чернил. Инстинктивным движением я протянул руку вперед, чтобы защититься; осколок стекла поранил меня так глубоко, что в течение месяца я не мог пользоваться правой рукой. Я решил, что этим ограничится продолжение этой сцены; я ошибался; она проскользнула в мою комнату, когда я спал, и взмахом ножниц отрезала кудри, что лежали у меня на шее, и так ловко, что только утром, при моем пробуждении, я заметил, что, новый Самсон, я встретил свою Далилу. Ее единственной целью было удержать меня дома, она этого добилась. С какого-то времени одна знатная дама взяла меня учителем своих двух детей; она щедро мне платила и общалась со мной с уважением. Мое состояние не позволило мне выходить, она имела любезность прийти самой и справиться о причине моего отсутствия. Она скоро догадалась о ложном положении, в котором я находился, и результатом ее наблюдений было то, что меня уволили. Потеря этой работы была для меня гибельна во всех отношениях. Сцены насилия учащались; я был рабом до такой степени, что мог выходить только ночью, всегда в сопровождении и только для того, чтобы идти в Ридотто. В довершение всего, наше везение нас покинуло, между тем как расходы оставались те же и еще возросли из-за потребностей брата, который черпал из моего кошелька и восседал за нашим столом. Однажды, когда он потратил свои деньги, он грубо вошел ко мне и, с угрозой на устах, потребовал у меня сотню цехинов. Я заверил его, что не имею такой суммы. «Что ж, постарайтесь ее добыть, потому что я знаю, что вы владеете секретом делать золото, и я требую, чтобы вы меня ему обучили». Чтобы задобрить этого грубияна, я вынужден был отдать ему все, что у меня было, и пообещать, что через неделю я наберу требуемую сумму. С этих пор у меня стали открываться глаза, и я стал осознавать глубину пропасти, что разверзлась у моих ног, и ущерб, что я наношу своим поведением для моей репутации. Один из моих братьев, который был очень ко мне привязан, как из дружеских побуждений, так и в силу природной склонности, напрасно старался длительное время вытащить меня из этого состояния мерзости. Я слишком находился во власти любви и игры, чтобы прислушаться к столь разумному голосу. Я видел зло, но не имел сил от него бежать. Печальный случай проделал то, чего не могли добиться ни братские советы, ни сознание опасностей, которым я подвергался в течение трех лет. Священник из Фриули, мой товарищ по обучению в Портогруаро, испытывал ко мне чувство самой близкой дружбы; он явился ко мне однажды вечером предложить поужинать, что делал охотно и весьма часто. Мы обычно оставались после еды на несколько часов поболтать. В этот день он ушел сразу после ужина. Мгновение спустя я собрался сам выйти; вечер был дождливый, и я хватился моего пальто. Его в доме не оказалось. Я был, однако, уверен, что положил его на стул, рядом с входной дверью. Ко мне не было в этот день других визитов, кроме этого священника; пальто исчезло, но я отказывался думать, что это исчезновение произошло из-за него. Пришел мой брат и помог мне в моих розысках. Вдруг мой слуга, более сообразительный, чем мы, и который не испытывал к этому священнику большого уважения, сказал мне со смехом: «Я почти уверен, что найду ваше пальто». Он вышел, и вернулся, крича нам издалека: «Я был прав; месье аббат заложил его за восемьдесят ливров у вашего соседа старьевщика». Я был уничтожен и сокрушен. Мы вышли, и с помощью суммы, что я выдал, пальто было мне возвращено. Мой брат не мог себе помешать высказать: «Видите, до чего доводят дурные страсти!..». Оставшись один, я принялся серьезно размышлять. «Вот, – говорил я себе, – священник, друг, которого я приблизил к себе, способен злоупотребить гостеприимством и совершить столь позорный поступок! Какие страсти привели его к такому позору? Игра или, возможно, любовь!». Едва эти два слова выскользнули из моего рта, смертный холод обуял меня с головы до пят и охватила решимость: отказаться от карт, от женщины, которой я стал рабом, и от города, где встречается столько соблазнов. Не теряя времени, я схватил перо и написал брату следующие строки:
«Жером! Прощайте игра, любовные увлечения и Венеция. Я уехал бы немедленно, будь у меня деньги. Но я клянусь, что не более чем в три дня моя клятва будет выполнена. Возблагодарим Господа. Прощай».
Я отправил мое письмо; не дожидаясь завтрашнего дня, прибежал мой брат, раскрыл свой кошелек и выдал мне сумму, которая была достаточна на мои первые нужды. Это было не первое и не единственное доказательство братской дружбы, что давал мне этот бедный мальчик. Смерть, похитив его у меня безвременно в возрасте тридцати лет, лишила меня зараз товарища, советчика и друга – трех вещей, столь редких в этом мире, которые столь трудно встретить, даже в брате! При этих редких качествах, он обладал превосходным умом, широкой эрудицией и исключительным вкусом во всех жанрах литературы. Большая скромность и редкая вежливость доставляли ему уважение и привязанность всех тех, кто имел счастье его знать. Я не смогу в достаточной мере оплакать эту невосполнимую потерю. Пусть мне простят это короткое отступление и отнесутся с симпатией к слезам, обязанным столь дорогой для меня памяти.
X
Вернемся, однако, к аббату. Заря едва пробилась, когда я получил следующую записку:
«Мой друг, вчера вечером я оказался повинен в недостойном поступке. Я лишил вас вашего пальто, которое заложил за восемьдесят ливров. Самое ужасное, что я отправился играть и проиграл эти деньги. Я в отчаянии. Я, разумеется, отправил бы вам мое пальто, чтобы компенсировать вашу потерю, но оно старое, слишком короткое для вас, хотя и приспособлено для этого сезона. Однако вы не сможете в нем ходить. Что делать? Располагайте мной».
Чтение этой записки внушило мне жалость. Я вышел и пошел к нему; видя меня, вооруженного кинжалом, который я всегда носил на всякий случай, он побледнел, задрожал всеми своими членами и, не разжимая зубов, взглянув на меня с ошеломленным видом, бросился бежать по улице. Я последовал за ним; он направился в проулок, заявив, что он сейчас бросится в канал. Может быть, у него не было намерения это сделать, но вид был такой; как бы то ни было, я подошел вовремя, чтобы его удержать, и вместо того, чтобы его упрекать, ограничился тем, что повторил ему спокойно слова моего брата: «Видите, к чему приводят дурные страсти». Его замешательство достигло высшей степени; сдержанность моих слов глубоко его задела. Он не мог сдержать слез, и я не мог ему помешать в этом. Я обнял его, ободрил и пообещал больше не говорить ни о чем, если, в свою очередь, он пообещает мне покинуть Венецию. Он дал мне в этом слово. Я дал ему немного денег, и он ушел. Этот человек, который не был лишен ни воспитания, ни таланта, всерьез занялся учебой и через несколько лет получил кафедру литературы в семинарии К. вместе с должностью кюре в маленькой приходской церкви, где, насколько я знаю, все годы содержал на свои средства некоторое число бедных – благочестивое искупление этой несчастной авантюры. Этот пример меня укрепил в решении удалиться от такого опасного места, как Венеция. Как был бы я счастлив, если бы имел смелость поступать так же во всех обстоятельствах, когда моя душа оказывалась захвачена страстями! Если бы душа не имела слабостей, я бы никогда не терял из виду счастливых результатов этого мужественного поступка. Ни слезы, ни мольбы, ни даже угрозы куртизанки, которой я объявил о своем решении, не преодолели принятого мной решения; я вернулся в Ченеду, и не прошло и десяти дней, как Провидение, так сказать, вознаградило меня за ту победу, которую я одержал над собой. Две кафедры литературы были вакантны в семинарии Тревизо, просвещенного города в Венецианском государстве, они были предложены моему брату и мне. Мы заняли их оба с воодушевлением. С единственной целью жить около меня мой брат отказался от места секретаря, которое ему предлагали в одной патрицианской семье; не могу выразить радость, что я испытал, освободившись, наконец, от моей постыдной цепи!
