XI
Та, что непрерывно в течение трех лет удерживала меня в подчинении и, несмотря на мой уход, который она именовала моей изменой, продолжала, как она говорила, меня любить, пустилась в новую интригу и дошла до того, что злоумышляла против моей жизни, чтобы дать своему новому любовнику доказательство того, что всякая связь между нами разорвана. Она взяла за обыкновение писать мне каждый день, чтобы уверить меня в своем постоянстве. Первого января я получил от нее эту простую записку:
«Если вас заботит мое счастье и моя жизнь, приезжайте немедленно в Венецию; в десять часов вечера я буду у своей кузины. Ваша подруга».
Получив эту записку, я бегу на почту нанять коляску, чтобы выехать в Местре. Сильный холод заморозил лагуны, и только после нескольких часов мне удалось, с помощью четверки крепких гондольеров, пробиться через лед из Местре в Венецию. Была почти полночь, когда я причалил у двери палаццо, где ждал меня мой злой гений. Дверь была заперта. Положив руку на дверной молоток, я был резко остановлен. Я услышал в то же мгновение умоляющий голос, говорящий мне: «Синьор, во имя Господа, не входите». Это был мой старый слуга, которого я при своем отъезде оставил этой женщине. Не давая мне времени ответить, он продолжал увлекать меня до другого конца моста. Увидев, наконец, что мы в безопасности, он сказал мне тихим голосом: «Знайте, что ваша любовница завела другого любовника. Это молодой венецианский нобль, один из первых бретеров города. Ревнуя по поводу связи, которая, как он знает, существовала между нею и вами, хотя она и заверила его, что больше вас не любит, он потребовал, чтобы в этом убедиться, чтобы она заманила вас в ловушку». Невозможно описать мое изумление и негодование при этих его словах; слепой от гнева и уязвленного самолюбия, не слушая ни разумных советов этого верного служителя, ни голоса благоразумия, я возвращаюсь к двери палаццо, решив отомстить. Он следует за мной, чтобы оказать мне поддержку в случае нужды, но я чувствую себя достаточно храбрым и достаточно хорошо вооруженным, чтобы защититься одному против убийцы. Я решительно стучу. Мне открывают дверь; я устремляюсь по лестнице с кинжалом в руке. На верхней площадке я встречаю эту женщину. Была почти полночь, она была одна; при виде меня она испустила крик радости и бросилась мне на шею. Неприличное одеяние, в котором она появилась, и это новое вероломство удвоили мою ярость. Я грубо ее оттолкнул, произнеся такие пророческие слова: «Пусть рука Господа покарает это гнусное создание!». В это мгновение мне показалось, что луч божественной доброты осветил мой разум и излечил меня от всех моих безумств. Кинувшись на лестницу, я спустился по ней с быстротой человека, который убегает от большой опасности. Я бросился в свою гондолу и вернулся в Местре, а оттуда – в Тревизо, где уже более не хотел и слышать разговоров об этой несчастной куртизанке. Начиная с этого момента, свободный от всякой озабоченности, я начал снова развлекаться в нежном общении с музами. У меня были все жизненные удобства и большие возможности. Я собрал себе прекрасную и обширную библиотеку, которую мог обогащать всеми авторами, которых считал достойными этого; в этом городе я нашел, помимо этого, объединение ученых, которые поддерживали во мне дух здорового соперничества; многочисленную молодежь, пылающую любовью к славе; выдающегося прелата, полностью преданного науке; блестящее общество друзей литературы и литераторов; наконец, прекрасный климат, благоприятствующий поэтическому вдохновению, – таковы были в течение двух лет блаженные составляющие моего образа жизни. Я делил свое время между моим братом и Джулио Тренто, изысканным литератором, с глубокими научными познаниями и тонким вкусом. Это его возвышенной критике, тонкости его суждений, не менее чем его дружбе и его положению среди самых больших ученых, я обязан успехами своих литературных трудов в Тревизо. Пьеса в стихах, озаглавленная «Ла Цехина», которую я прочел перед Академией, в значительной мере взрастила мою поэтическую репутацию и доброе мнение, которое сложилось обо мне у епископа и в стране. По окончании учебного года мой брат и я были предложены на более значительные кафедры. Эти милости ранили самолюбие других профессоров, которые, полагая себя более заслуживающими этого, чем мы, претендовали на эти должности. Эти люди, наделенные глубокими знаниями, полностью лишены были воображения и той инстинктивной способности, которую дает вкус к искусству, и которую, если ее нет в твоей природе, очень трудно приобрести. Этот тонкий вкус, могу сказать это со всей откровенностью, был привит впервые мне и моему брату еще в коллеже. В течение сорока лет в этом и состоял наш метод; были применены правила, разработанные нами, и изучались авторы, имена которых были еще неизвестны на момент нашего приезда в Тревизо. В этот период случились большие события и странные превратности в моей жизни, которые поставили меня перед карьерой, совершенно противной той, для которой до того, как казалось, предназначали меня мое образование и мои вкусы. В моем качестве преподавателя литературы, итальянской и латинской, предполагалось, что я должен буду читать моим ученикам в последний день учебного года куски из моей композиции на сюжеты, более или менее научные. Тема, которую я избрал в этом году, была, к несчастью, следующая:
– Исследовать, будет ли человек счастливее в своем естественном состоянии, чем в условиях социальных институций?
Из-за невежества моей аудитории и, особенно, из-за более чем злобных интерпретаций моих соперников этот вопрос вызвал скандал; его сочли, или захотели счесть, противным социальному порядку; он вызвал гнев падуанских Реформистов, которые, вместо того, чтобы рассматривать его как игру ума, и пропустить мимо ушей, сочли своим долгом признать его нарушением законов и вызвать меня в Сенат Венеции. Это августейшее собрание оказалось, таким образом, в первый раз вовлечено властями в обсуждение чисто литературного вопроса. Назначили с большой помпой день для дискуссии. Друзья, родственники, и особенно семья Джустиниани, среди членов которой был епископ Тревизо, советовали мне идти защищаться самому. Я вернулся в Венецию, где имел счастье познакомиться с Бернардо Меммо, одним из самых просвещенных ученых Республики. Он меня выслушал и обещал мне свою поддержку, более того, он пообещал мне протекцию Гаспаро Гоцци (брат знаменитого драматурга Карло Гоцци – прим. перев.), человека выдающегося, ценимого Реформистами и их советчика. Полагаясь на мнение Меммо, я отправил ему мою композицию, сопроводив ее пьесой в стихах, написанной по его настоянию и ему посвященной, которая произвела на него большое впечатление. К сожалению, умы были столь предубеждены, что даже его доброжелательные слова послужили оружием против меня. «Этот молодой человек, – сказал он, – не лишен таланта, он нуждается только в ободрении. – Тем более, – отвечали Реформисты, ему нужно избавиться от возможности стать опасным». Преследуя меня, они прятали ненависть, которую питали против фамилии Джустиниани и особенно против епископа, которого они хотели унизить через персону его подопечного. Один из братьев этого епископа несколько лет назад заставил осудить падуанского профессора за то, что тот написал послание, которое папство сочло нападением на себя. Чтобы отомстить, Реформаторы хотели отобрать у меня кафедру в Тревизо, как тот профессор потерял свою в Падуе. Так, в агонии нашей несчастной Республики, из мести или по капризу, осуждались невинность и талант. Из-за единого слова нескольких невежд извращалось общественное мнение.
XII
День моего судилища был, наконец, назначен и извещен звуком трубы. Я выбрал в качестве адвокатов Меммо и Загури, но, то ли от словесной робости, то ли из-за влиятельности моих обвинителей, среди которых фигурировал монах Барбариго, один из самых усердных реформистов, то ли, наконец, из-за наивности обвинения, из-за чего мои защитники не сомневались ни на мгновение, что я должен быть оправдан, они не соизволили взять слово. Я нисколько не отягощаю детали этого зрелища, одновременно трагического и бурлескного. Мои мнения, объявленные еретическими, анализировались и комментировались до абсурда; зачитывались итальянские и латинские стихи, чтобы доказать с очевидностью, что я заслуживаю строгого наказания. Сенаторы, Проведиторы, словом, вся правительственная верхушка, склонны были видеть в элегии, которой я был автором, явление американского дикаря в Европе, аллюзию против нее и против мантии Дожа. Все высказывались против меня, требуя отмщения. Некоторые горячие головы доходили даже до мнения, что лишение меня свободы и даже жизни не будет слишком сильным искуплением за то, что они называли моим мятежом против самодержавия. Я ограничусь только тем, что скажу, что Светлейший Сенат Венеции «много слушал, мало понял и ничему не научился». Я был объявлен виновным и достоин наказания; единственно, не пришли к согласию насчет размеров этого налагаемого на меня наказания; это оставили на усмотрение реформистов. Все советовали мне бежать, я единственный, сильный в своей невинности, твердо стоял на своем и считал своим долгом противостоять грозе. Я слишком хорошо знал политику Венеции, которая не имела привычки лаять, когда могла убить, и думал, что использованная в этом деле лексика содержала слишком много грома, чтобы привести к чему-то конкретному. Я не ошибался: мое наказание, если подходит здесь это слово, было всего лишь странным. Приглашенный через несколько дней пред Трибуналом реформистов, я подвергся следующему приговору:
